— Эй! Но-о-о, Серебристый!

— Но где же статуя?! — Ну как не посочувствовать тому типичному страдальцу, который так визгливо вскрикнул у стойки отделанной бамбуком кондитерской, Калле Хуарес, Мехико... Так и сгинул там по липовому обвинению в изнасиловании... сорвет с тебя пизда штаны, а потом тебя же и вяжут за изнасилование — вот тебе и статут[88], браток...

Вызывает Чикаго... входите, пожалуйста... вызывает Чикаго... входите, пожалуйста... Для чего, по-вашему, я надевал резинку, отправляясь есть гуляш в Пуйо? Очень сыро в этом городишке, читатель...

— Снимай! Снимай!

Старый гомик встречает самого себя, идущего навстречу, словно пародия на юность, и призрак дряхлого Старика Хаурда дает ему коленом под зад... задворками, к Музею Рыночной улицы, где демонстрируются все виды мастурбации и самопоругания... особенно пригодится мальчикам...

Они созрели для секса и позабыли обратную дорогу к заднему проходу... заблудились средь мимолетных удовольствий и жарких завитушек...

Читайте метастаз слепыми пальцами.

Окаменелое письмо артрита...

— К продаже привыкаешь сильнее, чем к употреблению. — Лола Ла Чата, Мехико.

Детский страх при виде игольных шрамов, вызывающий оцепенение подводный вопль, возвещающий наступление тяги, пульсирующий след укуса, вызвавшего бешенство.

— Если Бог и сотворил нечто лучшее, он оставил это себе, — говаривал Матрос, когда его трансмиссия тормозилась двадцатью чумовыми колесами.

(Медленно, как осколки опала в глицерине, оседают частицы убийства.)

Гляжу на тебя и мурлычу снова и снова «Джонни так долго на ярмарке».

Барыжничаем помаленьку, привычка есть привычка...

— И пользуюсь спиртом, — сказал я и с шумом швырнул спиртовку на стол.

— Вы, ебучие нетерпеливые и жадные джанки, только и знаете, что коптить мои ложки спичками... Мне же за одно это влепят Неопределенный срок — легавым только закопченная ложка и нужна...

— Я-то думал, ты собрался слезать... Заебался бы тебя выхаживать. Требуется немало мужества, чтобы побороть привычку, малыш.

Поиски вен в тающей плоти. Песочные Часы джанка роняют в почки последние черные песчинки...

— Крепко зараженное место, — пробурчал он, сдвигая жгут.

— У них бытовал культ смерти, — сказала моя Старуха, отрываясь от кодексов майя... — И огонь, и дар речи, и семена кукурузы им давала смерть... Смерть превращается в зерно маиса.

— Убери отсюда эти ебучие непристойные картинки, — сказал я ей. Старый шмекер, накачавшийся водкой с чумовыми колесами, опирался о спинку стула... опозорил собственную кровь.

— Ты что, тоже из нембуталыциков?

Желтыми запахами бормотухи и закупоренной печени повеяло из его одежды, когда он джанковым жестом вытянул руку ладонью вверх, надеясь вырулить дозу...

Запах перечных забегаловок, промокших пальто и атрофированных яиц...

Он посмотрел на меня сквозь временную эктоплазменную плоть лечения... тридцать фунтов материализуются за месяц, когда вы переламываетесь... мягкая розовая мастика, которая исчезает при первом же неслышном прикосновении джанка... Я видел, как это происходит... за десять минут теряются десять фунтов... стоит со шприцем в одной руке... другой поддерживает штаны едкий запах больного металла. Шагаю по мусорной куче высотой до самого неба... разбросанные бензиновые костры... в неподвижном воздухе, черный и густой, как испражнения, застыл дым... окуривающий белую пелену полуденной жары... рядом со мной идет Д. Л. ...отражение моих беззубых десен и безволосого черепа... плоть размазана по гниющим фосфоресцирующим костям, охваченным неторопливыми холодными пожарами... Он несет открытый бидон с бензином, и запах бензина окутывает его... взобравшись на груду ржавого железа, мы встречаем группу туземцев... плоские двухмерные морды рыб, питающихся падалью...