Так где же статуя, где комиссионное вознаграждение? Кто может сказать? Я не владею Словом... Возвращаюсь к своей резиновой спринцовке... Царь вырвался на волю с огнеметом, а цареубийца, символически замученный в чучелах тысячи бродяг, мчится мимо босяков по задворкам, желая посрать на известняковом теннисном корте.

Молодой Диллинджер вышел из дома и ни разу не оглянулся...

— Никогда не оглядывайся, малыш... А не то превратишься в соляной лизунец для какой-нибудь старой коровы.

Полицейская пуля в переулке... Разорванные крылья Икара, вопли горящего мальчика, вдыхаемые старым джанки... глаза пустые, как бескрайняя равнина... (крылья грифов рассекают сухой воздух).

Краб, престарелый Декан специалистов по карманам пьянчуг, надевает костюм-панцирь и выходит на свой ночной промысел... стальными клешнями выдергивает золотые зубы и коронки у всех бездомных лохов, спящих с открытым ртом... Если лох вскакивает и набрасывается на него, краб пятится и щелкает клешнями, пытаясь затеять битву с неясным исходом на полях брани, где сходятся Гомики.

Юный Грабитель, отъебанный во время длительного тюремного заключения и выселенный с кладбища за неуплату, берет просроченную закладную и с невнятным бормотанием на устах заходит в бар для гомиков, надеясь подцепить припозднившегося партнера из Палаточного Города, где кастраты-коммивояжеры распевают гимн Ай-Би-Эм.

Мандавошки резвились в его лесочке... всю ночь борясь с ангельским сухостоем; побежденные в героической гомосхватке, они спешат убраться восвояси в ржавую известняковую впадину.

Безудержная Страсть извергает семя над соляными болотами, где не растет ничего, даже мандрагора...

Теория вероятностей... Несколько цыплят... Единственный способ выжить...

— Ба, да вот и денежки!

— Ты уверен, что они здесь?

— Конечно, уверен... Пойдем вместе.

Ночной поезд в Чикаго... Встречаю в коридоре девицу, вижу, что она торчит, и спрашиваю, где бы раздобыть еще.

— Входи, сынок.

Цыпочка не так уж и молода, но скроена ладно...

— Может, примем сначала дозу?

— Ну уж нет, тогда тебе будет не до того.

Три палки подряд... Просыпаюсь на ломках, вздрагивая от теплого весеннего ветра из окна, вода жжет глаза, точно кислота...

Она вылезает нагишом из постели... Включает лампу «Кобра»... Готовит дозу...

— Повернись... Я сделаю тебе укол в задницу.

Она глубоко втыкает иглу, вынимает ее и массирует ягодицу...

Она слизывает с пальца каплю крови.

Он ворочается, в серой и липкой джанковой грязи тает сухостой.

В юдоли кокаина и невинности печальноглазые юноши призывают йодлем заблудившегося Мужичка...

Мы нюхали всю ночь и насчитали четыре палки... пальцы спускаются по черной классной доске... скребут белую кость. С героином и море — дом родной, да и с Векселем тусовщик всюду как дома...

Уличный торговец беспокойно ерзает: «Посиди-ка здесь, ладно, малыш? Надо повидать одного человека по поводу обезьяны».

Слово разделено на элементы, которые дальнейшему делению не подлежат, в таком виде их и следует воспринимать, но элементами этими можно пользоваться в любом порядке, можно объединять их на все лады, вставлять в любое место от носа до кормы, словно в увлекательной сексуальной аранжировке. Книга покидает страницы, рассыпаясь во все стороны на калейдоскоп воспоминаний, попурри мелодий и уличных шумов, пердежа и завываний бунта, стука стальных ставней торговых рядов, криков боли и энтузиазма и просто жалобного хныканья, визга спаривающихся котов и нытья насильно пересаженных рыбьих голов, пророческих бормотаний шаманов в мускатно-ореховых трансах, треска ломающихся шей, пронзительных воплей мандрагор, оргазменных вздохов, героиновой немоты, что настает на рассвете в страждущих тюремных камерах, Каирского Радио, горланящего, точно обезумевший табачный аукцион, и флейт Рамадана, ветерком освежающих больного джанки, как это делает в серой рассветной подземке ласковый специалист по карманам пьянчуг, нащупывающий чувствительными пальцами хрустящие зелененькие...