Но нет тоски, подобной американской. Ее нельзя увидеть, нельзя понять, откуда она исходит. Взять хотя бы один из коктейль-баров в конце боковой улицы — каждый квартал имеет свои собственные бар и аптеку, универмаг и винную лавку. Вы входите, и она охватывает вас. Но откуда она берется?
Ни бармен, ни клиенты, ни кремового цвета пластик, окаймляющий сиденья, ни тусклый неоновый свет здесь ни при чем. Ни при чем даже телевизор.
А вместе с этой тоской формируются наши привычки, подобно тому, как кокаин будет формировать вас, пока на выходняке не наступит кокаиновая депрессия. Да и запас джанка уже подходил к концу. И вот мы здесь, в этом безлошадном городишке[14], строго под микстурой от кашля. И выблевывали микстуру, и ехали все дальше: холодный весенний ветер, со свистом продувающий старую колымагу, обдувающий наши дрожащие на ломках, потные тела, и озноб, который всегда возникает, когда из вас выходит джанк... Дальше, сквозь голый ландшафт, мимо дохлых броненосцев на дороге, грифов над болотом и кипарисовых пней. Мотели с фанерными стенами, газовым обогревателем, тонкими розовыми одеялами.
Заезжие наркоты — пройдохи и подлизы — уже успели выпотрошить техасских коновалов...
А луизианского коновала ни один нормальный человек и пальцем не тронет. Противоджанковый закон штата.
Наконец приехали в Хьюстон, где я знаю одного аптекаря. Я не был там пять лет, но он поднимает голову, сразу меня узнает, кивает и говорит: «Подожди за стойкой...» Короче, сажусь я и выпиваю чашечку кофе, а немного погодя он подходит, садится рядом и спрашивает:
— Что тебе нужно?
— Кварту настойки и сотню немби.
Он кивает:
— Приходи через полчаса.
А когда я возвращаюсь, он вручает мне пакет и говорит:
— Здесь на пятнадцать долларов... Будь осторожен.
Укол опийной настойки — жуткая морока; сначала вам нужно выжечь спирт, потом выморозить камфору и выбрать эту бурую жидкость пипеткой — колоть ее надо в вену, иначе вы получите абсцесс, а обычно абсцессом и кончается, куда бы вы ее ни кололи. Самое лучшее — это выпить ее с чумовыми колесами нембутала... Поэтому мы наливаем ее в бутылку из-под перно и отправляемся в Нью-Орлеан — мимо радужных озер и оранжевых газовых вспышек, болот и мусорных куч, аллигаторов, ползающих среди разбитых бутылок и консервных банок, неоновых арабесок мотелей, сутенеров, брошенных на необитаемых помойных островках и поливающих непристойной бранью проезжающие машины.
Нью-Орлеан — это мертвый музей. Благоухая настойкой, мы прохаживаемся вокруг толкучки и сразу же находим Человека. Район небольшой, и легавые всегда знают, кто там торгует, поэтому он решает, какое, к черту, это имеет значение, и продает всем. Мы запасаемся героином — и в обратный путь, в Мексику.
Назад, через Лейк-Чарлз и мертвую страну торговых автоматов; южная окраина Техаса, шерифы-убийцы-ниггеров окидывают нас взглядом и проверяют документы на машину. Что-то обрывается внутри, когда вы пересекаете мексиканскую границу, и вдруг вас поражает пейзаж — вас уже ничто не связывает ни с пустыней, ни с горами, ни с грифами; эти кружащие в воздухе пятнышки летают на самом деле так близко, что слышно, как крылья рассекают воздух (хриплый сухой звук), а что-то заприметив, они выныривают из голубого неба, этого гибельного, беспощадного голубого неба Мексики, и — черной спиралью вниз... Ехали всю ночь, на рассвете оказались в каком-то теплом туманном местечке: лающие собаки и звук струящейся воды.