Разочарованная, я решила больше об этом не думать. Джек оставил два сообщения на моем мобильнике. Я не ответила. Слишком устала от всех секретов — его, тетиных и бабушкиных. Похоже, пора возвращаться в Нью-Йорк. Я позвонила в аэропорт и поменяла дату вылета. В душе я понимала, что надо бы извлечь урок из дневника Эстер, остаться на острове и бороться за правду и свою любовь, но у меня просто не было сил.

На следующее утро я сообщила Аннабель по телефону, что возвращаюсь домой. Похоже, мой голос звучал чуточку печальней и разочарованней, чем я рассчитывала.

— Эмили, ты обещала себе месяц.

— Здесь все усложнилось. Би со мной не разговаривает, а Джек…

— Что случилось?

Я рассказала о своем визите к его деду и о том, что он сказал о другой женщине.

— А тебе не приходило в голову выслушать самого Джека?

— Только не сейчас, после того, что я пережила с Джоэлом. У меня слишком низкий болевой порог, Анни. Еще одного раза я не выдержу.

— Я лишь хотела сказать, что ты, возможно, слишком остро все воспринимаешь. Может, там ничего и нет.

— Вряд ли слова Эллиота пустяк.

— Ты права, — согласилась подруга. — Звучит подозрительно. А как же быть с историей твоей бабушки? Неужели ты отступишься?

— Нет, — солгала я. — Я могу заниматься поисками и в Нью-Йорке.

— А я считаю, что тебе нужно остаться. Ты не закончила работу.

— Какую еще работу?

— За нее и за себя. Ты еще не успокоилась, даже не плакала.

— Не плакала, — честно призналась я. — Наверное, и не надо.

— Надо.

— Анни, я приехала на остров, чтобы узнать правду о своей семье, а вышло сплошное расстройство и для меня, и для всех.

Она вздохнула.

— По-моему, ты сейчас прячешься от того, с чем должна встретиться лицом к лицу. Эм, ты сходишь с марафонской дистанции на последней миле.

— Пусть так. Я просто не могу больше бежать.

Рискнув выйти из комнаты, я заметила, что дверь в спальню Би все еще закрыта, и потому очень удивилась, увидев тетю за кухонным столом. Она ставила цветы в вазу.

— Правда, великолепные нарциссы? — весело спросила тетя, словно о вчерашнем позабыто.

Я кивнула и села за стол, боясь сказать лишнее.

— Любимые цветы твоей бабушки после тюльпанов. Она обожала весну, особенно март.

— Би, ты уничтожила дневник?

Мой голос дрогнул от горя. Я скорбела, что потеряла единственную вещь, связывающую меня с бабушкой и ее писательством.

Би пристально посмотрела на меня.

— Генри прав. Ты — вылитая Эстер, особенно когда сердишься.

Она пошла к своему креслу в гостиной и вернулась с дневником.

— Держи, — сказала она, вручая мне тетрадь. — Конечно, не уничтожила. Всю ночь читала и прочитала от корки до корки.

— Правда? — Я расплылась в такой широкой улыбке, что Би тоже улыбнулась.

— Да.

— И как тебе?

— Он напомнил, какой бесшабашной, импульсивной и замечательной была твоя бабушка, как я ее любила и как мне ее не хватает.

Я кивнула. Эти слова оставили в моей душе умиротворение, которое наверняка останется со мной, даже если Би больше никогда не заговорит о бабушке.

— Я хотела тебе все рассказать, как когда-то пыталась рассказать твоей маме, но так и не смогла, — было слишком больно. Я старалась не вспоминать тысяча девятьсот сорок третий год и все, что с ним связано.