Анархисты пришли к власти. Их вел кроткий Густав Ландауэр, еврейский поэт, обильный бородой и речами. Швабингский совет национализировал всё, закрыл все кафе, кроме «Кафе Стефани», и передал управление университетами в руки студентов. Они обыскивали дома в поисках провизии, но ничего не находили. Продуктов не хватало, а союзники перекрыли границы. Секретарь Министерства иностранных дел, кроткий характером, писал настоятельные письма Ленину и папе римскому, жалуясь, что кто-то украл у него ключ от сортира.
В апреле ссыльное правительство попыталось устроить путч, и власть ненадолго захватил Баварский совет во главе еще с одним евреем, спартаковцем Евгением Левине. Правительство изгнанников, которое ранее надеялось получить Баварию обратно с помощью баварских войск, нехотя попросило помощи у федеральной германской армии. Они захватили Штарнберг и Дахау. Последовал «белый террор». С Ландауэром жестоко расправились. Левине казнили с соблюдением всех формальностей. Бойцы бригады Эрхардта, соединения добровольческой армии, носили на золотых шлемах примитивный сексуальный символ, часть герба Общества Туле, в котором проповедовались теории чистой и нечистой крови, – «древнюю спираль», крючковатый крест, свастику. Они горланили песни во славу этого символа. В столице Баварии был восстановлен порядок.
Красные смело сражались, особенно на вокзале, где продержались один день и одну ночь.
Чарльз – Карл сдавленно спросил Вольфганга и Дороти, нет ли у них известий от семьи Штерн. Те сказали, что новостей из Мюнхена нет: поезда не ходят, письма остаются без ответа.
Тогда Чарльз – Карл открыл им, что Леона Штерна убили в боях за вокзал. Леон пал за свои убеждения. Вольфганг склонил голову. Воцарилось молчание.
Чарльз – Карл побывал и в «Саду зеркал фрау Холле». У Ансельма Штерна и Ангелы дела обстояли относительно благополучно, хотя сами они были худы и голодны. Они подумывали перебраться в Берлин, так как Мюнхен становится неподходящим местом для евреев.
Дороти ни разу не пришло в голову спросить, не еврей ли ее отец, а он не счел нужным ей сказать. Она медленно произнесла:
– Может быть, когда все кончится, они смогут приехать сюда.
Они будут ставить волшебные пьесы для нового поколения детей. Ангела будет работать в Лондоне, в Кенте, где-нибудь, где тихо. Эта перспектива казалась одновременно возможной и нереальной.
Они – выжившие – тихо собрались за обеденным столом и молча выпили в память Леона. Тени прошлого оживали в их памяти и незримо вставали в сумраке за спиной. У каждого в прошлом осталось что-то такое, о чем он не мог рассказать и не мог забыть. У каждого – что-то такое, что можно было пережить, лишь никогда не упоминая об этом. Но по ночам они просыпались от чудовищных снов, которые регулярно возвращались, каждый раз потрясая заново.
Катарина зажгла свечи, ради такого случая поставленные в серебряные подсвечники.
Филип сидел в конце стола в инвалидной коляске, поддерживающей ногу. Рядом с ним – Дороти, напротив нее – Вольфганг. Чарльз – Карл сидел рядом с Элси, их руки соприкасались. Катарина смотрела, как ее дочь смотрит на Вольфганга Штерна. За время войны Гризельда стала сосредоточенной, деловитой, похожей на старую деву. Катарина почти смирилась с мыслью, что дочь замурует себя в колледже. Сейчас сосредоточенное лицо Гризельды словно рассыпалось на части, на нем читался голод, какого Катарина никогда не видела. Катарина спросила Вольфганга по-немецки, обратившись к нему на «ты», не хочет ли он еще супа. Вольфганг улыбнулся, мрачное лицо слегка оживилось. Катарина подлила супу своему хрупкому, костлявому сыну и его жене, жадно и боязливо наблюдавшей за ним. Она подлила супу и Гедде, усталой, но почти довольной, – она весь день работала, принося людям пользу, – и Энн, которая в последнее время привязалась к Гедде. Она подлила супу и Дороти, а та поделилась с Филипом, который сказал, что суп восхитителен. Изящные клецки плавали под золотистой поверхностью, покрытой вуалью тонко рубленной петрушки, которая качалась и завихрялась водоворотиками. Пар поднимался вслед дыму свечей, и все лица казались мягче в дрожащем свете.