Дом этого пожилого человека находился в центре одного из новых районов. Это был двухэтажный отдельно стоящий дом. Если бы он был на окраине района, то, когда возводили новостройки, жильцам предложили бы за какую-нибудь компенсацию переехать в многоэтажку. Но дом стоял в гуще таких же старых монолитных домов, построенных в восьмидесятые годы, и так и остался стоять на своем месте. Едва только открыв железную дверь с небольшим матовым стеклом, я сразу увидел это пианино. Я пришел вместе с другом, который должен был помочь мне вынести инструмент. Как и этот пенджабец, он был настройщиком. Он прошелся несколько раз по клавишам и, прицыкнув языком, сказал, что если мы хотим играть на пианино, то его придется несколько раз настраивать, перед тем как оно зазвучит по-настоящему. И спросил, нужна ли его помощь в этом.

Я пропустил его вопрос мимо ушей и довольно грубо попросил просто помочь вынести пианино. У меня было несколько причин отказаться от настройки, но в первую очередь это произошло из-за старика. Он сказал, что у него очень много воспоминаний связано с пианино, и я не знал, могу ли я распоряжаться инструментом как мне угодно, к тому же настройка оказалась дороже, чем я предполагал. Но что самое главное — я вообще не понимал, о чем говорил мой друг. Тогда еще я не знал, что значит «настроить пианино». Поэтому я просто сказал:

— На этом пианино никто не играл с тех пор, как уехала дочь владельца, поэтому все нормально. Просто помоги мне его вынести.

Он ответил, что я скоро пожалею о своем решении, и оказался прав.

Когда я опять пошел в больницу, чтобы вернуть ключи от дома, я случайно узнал, почему жена старика оставалась безучастной ко всему, что касалось этого инструмента. На этом пианино играла дочка старика от первого брака. После развода дочка, вероятно моя ровесница, вместе с матерью эмигрировала в США в поисках новой жизни. Отцу в память о ребенке осталось только пианино.

Когда я дошел до этого места в своих объяснениях, пенджабец кивнул головой, будто бы понял наконец, как это пианино «до такой» пришло. Конечно, я говорил долго, но еще ни словом не обмолвился о том, как это пианино привезли к нам домой, и, увидев, как он кивает в знак согласия, будто знает, о чем я говорю, я даже не удивился, а скорее просто удостоверился в том, что жена уже давно рассказала ему всю эту историю. И как-то неожиданно я начал задумываться: а как же она преподнесла ему все это? Понимает ли моя жена, почему я привез сюда пианино? А если понимает, то почему она так язвительно спросила меня тогда, зачем ей этот ни на что не годный инструмент?

Но было еще кое-что, о чем я не рассказал ни жене, ни этому пенджабцу. Это письмо, которое старик получил от своей дочки, эмигрировавшей в Америку. Письмо хранилось внутри стула, который я забрал вместе с пианино. Я перечитывал письмо много раз. Оно было написано спустя несколько лет после того, как дочка уехала из Кореи, ей должно было уже быть лет пятнадцать, но письмо было написано корявым детским почерком. Оно начиналось: «Папа, как твои дела?» — и заканчивалось словами: «Не волнуйся. Не болей, будь здоров. Anna». Было ясно, что ребенок перестал говорить по-корейски, как только приехал в Америку. Несмотря на это, старик наказал своей новой жене каждый день протирать пианино, чтобы оно было чистым и дочка смогла бы играть на нем, когда бы ни вернулась домой. И все это время до сих пор старик был здоров. Но, кажется, что и этот пенджабец, приехавший сегодня к нам домой, игравший на клавишах инструмента, и тот друг, с которым я приехал в дом старика, чтобы забрать пианино, — все они знали, что пианино все это время потихоньку умирало. И будто бы об этом же говорила дочка старика в своем письме, написанном корявым детским почерком, по которому и не скажешь, сколько на самом деле ей было лет.