— Может оттого, что на небе не видно луны?

— Нет, не поэтому. Подумай еще.

— В собачьем языке нет слов для снега, поэтому они молчат?

— Нет. Тоже не то.

— Потому что собаки онемевают от красоты падающего снега?

— Скучно.

Вот так мы и разговаривали, а когда больше не могли говорить, мы любили друг друга. Мы любили друг друга и ранним утром, и вечером, когда слабый солнечный свет едва пробивался в комнату, и темной ночью, когда за окном прекращался снегопад. Ее влагалище было не горячим, но скорее приятно теплым; и, подолгу оставаясь в ней, я думал о холодной воде белого заснеженного Отару за окном нашего номера. Холодное море. Холодный канал. Холодные пруд. Странное дело: окруженный ли холодной водой, находящийся ли в ее теплом лоне, я думал о словах прощения. Могу ли я в настоящем попросить прощения у кого-нибудь в далеком будущем, тем более у самого себя? И если так, то каков я сейчас? И простит ли меня настоящего тот, будущий я? В моей голове рождалось и умирало множество мыслей. Среди них были те, которые обязательно стоило запомнить, и еще больше тех, которые лучше было сразу забыть. В этом путешествии мы открыли для себя уникальную историю народа айну. Больше всего мне запало в душу, что в языке айну существует всего семь числительных. В небольшом музее, который находился по дороге к белоснежному морю, мы узнали, что айну означает «человек», и что у этого народа нет слов для обозначения понятия «очень много». Спускаясь к морю, мы чувствовали, что плывем по течению, следуя изгибам вечности, как речные и морские воды Земли. Мы занимались любовью, а засыпая, переносились в своих снах из одного незнакомого места в другое, как волны, не знающие покоя.

— Ты говорила, что училась играть на пианино. Ты многому научилась? Бетховен? Моцарт?

— Ну, я хотела дойти до Сорокового этюда Черни…

— «Хотела дойти», говоришь, то есть так и не дошла?

— Я просто бросила играть.

— Я не знаю, Сороковой этюд Черни — это уже большое достижение?

— Нет, не большое. Сороковой этюд Черни это далеко не вершина мастерства, это всего лишь небольшой подъем в начале пути. Обычно там не кончается путь. Если ты хочешь играть на пианино, то нельзя там останавливаться. Надо идти дальше. А я вообще дошла только до Одиннадцатого этюда и бросила, что уж тут говорить?

— А почему бросила?

— Потому что замучилась.

— Неужели этюды Черни такие сложные?

— Ага, все эти диезы и бемоли. Чтобы играть Сороковой этюд Черни, надо безболезненно следовать нотам, где одни сплошные черные клавиши.

— Странно, что ты говоришь о боли, — разве это больно, а не трудно?!

— Ну, это трудно в душе, а больно телу, разве нет? По-моему, очевидно, что играть больно. Правда же? Потому что пальцы болят так, что невозможно дальше ударять по клавишам. А почему ты спрашиваешь?

— Просто так. Я с детства часто думаю об этом. Я всегда представлял себе, как буду возвращаться с работы домой, открывать ворота во двор и через распахнутое окно слышать звуки пианино. Но я не знал, что это так мучительно.

После того как я закончил говорить, она некоторое время молчала, никак не реагируя на мои слова, а потом хлюпнула носом и расплакалась; ее рыдания постепенно становились все громче и громче. Я смотрел, как она плакала, по-детски обхватив себя за плечи, и в моих глазах тоже появились слезы. Кажется, в тот момент мы думали об одном и том же. Как дети. О детях. И о невероятно сильном снегопаде. И о том, что мы всегда будем вспоминать Отару, каждый раз, как пойдет снег. Много-много мыслей.