Совершенно внезапно он произнес:

— Хечжин не говорит корейский. Хечжин говорит английский.

— Английский? С чего бы ей говорить на английском? — спросил я, не понимая, что он имеет в виду.

— Хечжин говорит английский. Я говорит корейский.

— Она же не знает английского.

— Я знаю английского. Друг друга учимся. Друг друга исправляем.

И тогда, кажется, я наконец понял, что за отношения были у жены со «скажем так, другом». Это не было что-то серьезное, чего я смутно опасался, а простые отношения двух людей, которые бесплатно помогают друг другу учить чужой язык. Он понемножку, как мог, говорил с моей женой на корейском, а она с таким же трудом отвечала ему на английском. Вот уж действительно, по-другому и не назовешь этого «скажем так, друга». У меня сразу полегчало на душе, я залпом допил свое пиво и поторопил пенджабца последовать моему примеру.

— И о чем Хечжин говорит на английском?

— Много разговоров. Погода, еда, музыка, книга рассказывает. «I like Zorba the Greek», — так рассказывает.

— Верно. Хечжин нравится книга «Грек Зорба»[13]. Ну а вы про что говорите?

— Я тоже говорю. Погода, еда, музыка, книга говорю. Я люблю Рахманинов.

— Я бы никогда не подумал, что вы умеете настраивать пианино и любите Рахманинова.

Ну да, неужели только это меня в нем и удивляет? Можно подумать, что все остальное для меня очевидно: что он из Пенджаба и исповедует сикхизм, что он живет в контейнере с двенадцатью другими пенджабцами, у которых наверняка такие же длиннющие неопрятные бороды.

— Хечжин практически не говорит по-английски, а вы — по-корейски. Поэтому вы, наверное, и не можете ничего больше сказать, кроме как «I like Zorba the Greek» или «Мне нравится Рахманинов». Вряд ли вы с ней можете делиться своими внутренними переживаниями. Правда же? А вы ведь хорошо знаете это выражение?! Можно сказать, это словечко Хечжин. Вы ведь часто слышали «Правда же»? Правда же?

— Да, часто слышал. Правда же?

Я успокоился и громко, от всей души рассмеялся. Стоило мне засмеяться, он тут же рассмеялся в ответ. Мы оба захохотали.

— О чем вы еще говорите? Хечжин и обо мне что-нибудь рассказывает? — спросил я, отсмеявшись.

— О вы что-нибудь не рассказывает. Смотрит на слон и говорит «однооко».

Я не понял, что он имел в виду, и начал переспрашивать:

— Слон? Одно око? В смысле, один глаз?

— Смотрит рисунок слон и говорит «один». «Одинокий». «Одиноко» говорит.

— А, одиноко. Про что она так говорит?

— Душа Хечжин одна.

Я совершенно не понимал, что он пытается мне сказать. То ли что моя жена чувствует себя одиноко, то ли что у нее одна душа. Тогда пенджабец отставил банку с пивом, попросил бумагу и карандаш и начал рисовать. Первым делом он нарисовал лес. Это был не какой-нибудь сосновый лес, к которому я привык, а что-то похожее на джунгли. А в лесу он нарисовал ребенка, лежащего с закрытыми глазами.

— Это был лес. Я был ребенок. Я был один. Я был спать.

После этого он изобразил капельки, которые стекали по щекам ребенка. Нарисованный мальчик начал плакать.

— Я проснулся. Я плакал.

Некоторое время я рассматривал ребенка на рисунке. Когда я оторвал взгляд и посмотрел на пенджабца, он снова принялся рисовать. Сначала он нарисовал длинный-предлинный хобот, потом уши — огромные, как банановые листья. Глаза, по сравнению с хоботом и ушами, оказались маленькими, зато впечатляли ноги, похожие на четыре колоны какого-нибудь древнего храма. Так рядом с плачущим ребенком, который только проснулся в лесу и обнаружил, что он совсем один, появился большущий слон. Когда были нарисованы и лес, и плачущий ребенок, и слон, пенджабец стер капельки слез со щек мальчика, а его глаза изобразил в виде двух полумесяцев. Ребенок смеялся. Я невольно ахнул и спросил: