– А мне вообще все нравится, – признается Марина. – Просто сам факт, что Бах звучит под сводами крытого рынка. И этот орган посреди копченых колбас. И органистка похожа на красивого мальчика, такой подрощенный ангелок Рафаэля. И что аккордеониста усадили под самым потолком, и как они перекликаются: традиционно низменный, профанный аккордеон как бы с неба, а духовный, церковный инструмент орган твердо стоит на земле…

– Я бы посмотрел, как бы они орган под потолком подвесили, – невольно ухмыляется Ларри. И поспешно говорит: – Извини. Ты совершенно права, красивая получилась перекличка. По крайней мере, как символ…

– Да я понимаю, что для твоего слуха это должно быть ужасно, – улыбается Марина. – Дурацкая была идея тебя сюда притащить. Но я подумала, если уж так совпало, что ты приехал, а тут как раз этот концерт и сыр, который я не успела купить к твоему приезду…

– Божественный сыр, – твердо говорит Ларри. И великодушно добавляет: – И концерт на самом деле прекрасный даже для такого зануды как я. Ты молодец, что меня пригласила. Обидно было бы все это пропустить.

Йорги медленно ползет на коленях по грязному кафельному полу рынка. Эти кадры надо снимать только снизу, подниматься на ноги смысла нет. Только передвинуться еще немного, буквально на пару метров, и будет совсем зашибись. Было бы удобней встать на четвереньки, но руки у Йорги заняты: в одной – камера, на экран которой он смотрит, как калека-паломник на чудотворную икону, а в другой еще что-то… бутылка? Зачем мне она? А, все правильно, там же сидр.

Йорги подносит бутылку к губам, чтобы сделать глоток, зря, что ли, я ее за собой таскаю, есть сидр – значит надо пить, и в этот миг все наконец-то сходится в одной сияющей точке: два профиля в кадре, музыка, льющаяся из-под крыши, музыка, медленно поднимающаяся с земли, как туман из оврага, рассеянный зыбкий свет из дальнего бокового окна, тусклые лампы, цветной фонарь, яркий телевизионный прожектор, газированная влага на пересохших губах, плач, доносящийся издалека, смех у него за спиной, сам бы сейчас смеялся и плакал от счастья, от боли в коленях и в сердце, от страха, что эта прекрасная боль однажды пройдет, от нежности к неизвестно кому и чему, непостижимому и неопределенному, но слава богу, можно заняться делом, не отвлекаясь на смех и слезы, кто-то уже любезно делает это за меня.

– Извини, – говорит Руслана сквозь слезы. – Пожалуйста, извини. Устроила истерику, все удовольствие тебе испортила. Не надо мне было эту ежевичную бормотуху пить. Извини, я сейчас успокоюсь. Просто давно не слушала музыку. И забыла, как сильно я ее ненавижу, потому что она оказалась не для меня.

– Почему не для тебя? – изумляется Алдона. – Ты же не глухая. Ты ее слышишь!

– Да при чем тут «глухая»! Просто я когда-то училась в консерватории…

– Я не знала, что ты там училась, – растерянно говорит Алдона. – Так ты музыкант?

– Нет, конечно, – почти беззвучно отвечает Руслана. – Какой из меня музыкант. Я уже много лет не играю.

– Но ты же училась!

– Не доучилась. Вылетела с третьего курса. Я тогда такая была… своенравная девочка. Никого не признавала авторитетом. Со всеми спорила. Таких студентов никто не любит, и это нетрудно понять. А я еще сочиняла музыку. Ни на что не похожую. Авангардную. Думала, я великий талант и новатор, а все вокруг дураки, ничего не понимают. Впрочем, они и были дураки. Но это ничего не меняет. Умным моя музыка тоже не нужна. Ни тогда, при Советах, ни сразу после Независимости, ни теперь, хотя от слова «авангард» давным-давно никто не шарахается. Наоборот, всем его подавай. Но моя музыка никого так и не заинтересовала. Скорее всего, потому, что дрянь.