В октябре мы наконец отправились назад в Румынию. Нашей первой остановкой стал Надьварад (Орадя), город мадам Гольденталь. Она с детьми вернулась домой. Я так ей завидовала, я тоже хотела поскорее домой!

Мы поужинали и заночевали в отеле неподалеку от вокзала. Еда была очень вкусная – печеная картошка и яичница, а на десерт – яблоки и мороженое. Наконец мы снова чувствовали сытость после еды. Местное еврейское агентство дало нам денег оплатить счет. В каждом городе, где когда-то жили евреи, было еврейское агентство, которое опекало вывезенных когда-то из родных мест, как мы, и помогало воссоединению семей.

На следующий день мы снова сели на поезд, уже на другой, и отправились на юг, в Шимлеу-Силванией, город мадам Ченгери. Она предложила нам переночевать у нее. Утром мы поблагодарили ее за заботу и сели на первый же поезд по Порта, нашей деревни.

Когда поезд остановился, и кондуктор крикнул: «Порт!», – я тут же узнала станцию. Мы с Мириам за руки сошли с поезда и поднялись на холм.

– Идем домой, – сказала я, и мы направились к деревне.

Мне не терпелось поскорее увидеть дом. Не знаю, чего я ожидала. Что все будет таким, как мы его оставили, только чуть более пыльным и заброшенным? В моем сознании «дом» означал нас с Мириам, сестер, родителей, ферму и наших животных. Хоть что-то из этого должно было быть на месте, так? Я позволила себе надеяться, что дома нас ждало что-то хорошее.

Рука в руке, мы с Мириам прошли через деревню. На нас были одинаковые платья цвета хаки из советской военной формы, на мне по-прежнему были лагерные ботинки на два размера больше. Когда я шла, носки ботинок громко шлепали. Люди повылезали из домов, перешептываясь. С нами никто не заговорил. Они просто смотрели нам вслед. Нельзя сказать, что мы изменились до неузнаваемости; думаю, все жители деревни знали, кто мы.

Чем ближе мы подходили к дому, тем сильнее колотилось мое сердце. Мне не терпелось поскорее оказаться у ворот, поскорее вернуться домой! У меня были лишь приятные воспоминания о доме: теплая постель, одежда моего размера, мама готовит, папа работает. Семья.

Но ничего этого не осталось. Только невозделанная земля и голые стены пустого дома.

Все выглядело заброшенным. Покинутым. Стало очевидно, что мама с папой не вернулись. Они бы не дали сорнякам так разрастись. Они бы не держали дом в таком состоянии.

В эту секунду мы с Мириам осознали, что кроме нас в семье Мозес никого не осталось. Хиршей, бабушки с дедушкой – главной причины, по которой мама не хотела бежать в Палестину, – тоже не было. Больше никого не было.

По-прежнему держась за руки, мы с Мириам вошли в дом. Каково же было наше удивление, когда Лили, мамина рыжая такса, выбежала к нам, тявкая и виляя хвостом! Прошло столько времени, но вот она стояла перед нами, целая и невредимая. И она нас узнала – когда мы протянули руки, чтобы погладить ее, она принялась лизать наши ладони. Ну да, еврейских собак в лагеря не забирали, только людей.

Дом был грязный и пустой. Все наши пожитки растащили. Мебель, занавески, посуда, постельное белье, подсвечники – ничего не оставили. Я ходила из комнаты в комнату в поисках хоть каких-нибудь следов нашей старой жизни. Нашла только три мятых фотографии на полу. Я подняла их и сохранила у себя.