Еще две недели мы с Мириам провели в Освенциме с другими освобожденными. Нам снова не хватало еды, поэтому я пошла в подвал и набрала в платок муки.

– Нет! Нет! – закричал какой-то солдат по-русски и выстрелил.

Я перепугалась и рассыпала муку и побежала обратно к Мириам. Потом я поняла, что тот солдат не собирался стрелять по мне, как нацисты, он просто хотел меня напугать. Советские солдаты пытались поддерживать порядок в лагере.

Не помню, чтобы я что-то «организовывала» после. Солдаты кормили нас супом с очень вкусной фасолью. Как только мы с Мириам начали есть, остановить нас было невозможно. Мы уже знали, что переедать опасно, так что мы с Мириам следили друг за другом. Нам не хотелось умирать от переедания, как это произошло со многими нашими знакомыми.

Через несколько недель мы наконец покинули Освенцим. Нас на телеге отвезли в приют при монастыре в Катовице, Польша. Позже мы выяснили, что советская армия сотрудничала с Красным Крестом и организациями, которые помогали еврейским беженцам.

Сразу по приезде нас отвели в новое жилье. Я была поражена – нам с Мириам дали хорошую отдельную комнату. С двумя кроватями, с чистым белым бельем. С бельем! Я почти год не видела белой простыни. Я чувствовала себя странно и будто не к месту. Мыться нас не водили, поэтому в комнату мы вошли грязными и вшивыми. Как я могла спать на этой чистой кровати?

Я долго стояла и смотрела на простыни. Ночью я сорвала их и легла спать на голом матрасе. Я не хотела ничего испачкать. Это было бы неправильно.

Монахини оставили в нашей комнате прекрасные игрушки, но это меня только разозлило. Игрушки – это для детей. Мне было одиннадцать, но я уже не умела играть. Я только хотела тепла и заботы – больше я ни в чем не нуждалась. В Освенциме я боролась за выживание, мое и моей сестры. Теперь я просто хотела домой. Монахини не знали, что с нами делать. Они считали нас сиротами.

Я говорила за нас обеих.

– Мы близнецы. Она – Мириам, я – Ева Мозес. Нашего отца зовут Александр, нашу мать – Яффа. Мы из Порта.

Изъяснялась я по-венгерски, потому как польского не знала, но был переводчик, который передавал наши слова. Разговоры шли очень долго.

– Где ваши родители? – спрашивали монахини.

– Я не знаю.

– Кто о вас позаботится?

– Я не знаю. Мы просто хотим домой, – повторяла я, но монахини были непреклонны:

– Мы не можем отпускать детей, у которых нет родителей.

– Но у нас есть родители.

– Где они?

– Нам надо пойти домой и посмотреть – вдруг они вернулись из лагеря, – настаивала я. Теперь, в безопасности, во мне зародилась надежда вновь увидеть родителей и сестер.

Монахини сказали, что нам нельзя уйти, раз у нас нет опекуна. Так что пришлось остаться.

Мне не нравилось жить в католическом монастыре. Нас повсюду окружали кресты, распятия, изображения Девы и младенца – совершенно чужие. А я жаждала чего-то знакомого, чего-то своего. Интересно, что подумал бы папа, религиозный еврей, если бы увидел нас с Мириам в монастыре. Монахини вовсе не пытались нас крестить, но все же жить там было довольно странно.

Девочки постарше, пережившие Освенцим и тоже поселенные в монастыре, сказали, что мы можем пойти в город Катовице и сесть на трамвай. Покупать билеты не надо, достаточно только показать наши татуировки с номерами. По словам девочек, говорить вообще было не обязательно. Это облегчило нашу задачу – по-польски мы не говорили.