- Тхаги, и тебя не оставлю без погребения. Двенадцать лет ты жил с нами, оберегал этот двор, а своей смертью доказал, что достоин уважения. В Судный День ты не скажешь Богу, что хозяин бросил твое тело тлеть под солнцем. Тхаги, ты оказался счастливее всех нас: ты уж точно будешь лежать в родном дворе, где играл щенком, а потом прожил свои годы. Прости, если что было не так! - у него дрогнул голос.

Оарцхо понес пса за сарай, нашел лопату, выкопал могилу, глубиной по пояс и захоронил. Вернулся во двор. Верхового коня привязал к оглобле брички.

Двустволку и патронташ он нашел там, где ее прятал отец: под крышкой стола. Заряженное ружье он положил рядом и поехал со двора… навсегда.

Он влился в беспорядочное движение мародеров.

Дорога шла мимо мечети, в которой ему сегодня так и не удалось помолиться, но он решил взглядом попрощаться с храмом. Здание было выстроено два года тому назад, а минарета еще не было. Старик Кази, взявший на себя обязанность кричать азан, нашел-таки выход: использовал в качестве минарета высокую липу, что росла во дворе храма. На уровне роста человека она раздваивалась на два ствола; они росли ровно вверх. Кази набил ступени до самого верха, а там устроил себе дощатую площадку с перилами. У него был очень громкий голос. В хорошую погоду призыв Кази на молитву был слышен и в двух других селах, лежащих вниз по ущелью. В любую погоду, летом и зимой, Кази поднимался на свою вершину и оттуда оглашал азан своим односельчанам. Сегодня впервые, как помнит Оарцхо, с этого импровизированного минарета не раздавался призыв к человечеству преклонить колени перед Творцом Вселенной - воистину страшный день! Оарцхо взглянул на липу, на ступени, которые вели вверх к небу, и, к своему удивлению, на площадке увидел фигуру человека. Боль полоснула по сердцу, как удар кинжала: тот, там на верху, святотатствовал - собирался оттуда сверху мочиться во двор мечети. Оарцхо, не задумываясь, вскинул ружье и выстрелил. Человек зашатался и повис на перилах. Оарцхо поехал дальше. И его никто не остановил. Никто не обратил внимания ни на него, ни на того святотатца, что свисал на перилах. Все были увлечены грабежом.

Во все времена этой поляной в Двуречье пользовались для народных гуляний и сборищ по поводу великих событий, радостных и печальных.

Разве не великое событие, что с этой земли изгнан народ-абориген, а на его место заселяется другой. Пришли вооруженные до зубов полчища чужеземцев, вытурили древний народ с его родины и приглашают других:

- Идите, владейте всем, что оставлено изгнанниками: их городами и селами, их домами, имуществом, скотом. Берите и пользуйтесь, - мы вас одаряем всем этим.

Какой народ откажется от такого дара, проявив крайнее благородство? Такой народ нашелся только один - и это были горские евреи. Это непонятный и неповторимый поступок иудеев; навряд ли еще один народ найдется, способный на такое. «Они изгнаны, как прежде изгонялись мы. Да не войдет ни один иудей в их брошенные жилища и не возьмет с иголки». Таково было постановление раввинов в Грозном.