Андрей — всегда достаточно нервный и легко возбудимый человек — в тот вечер был по-особому взвинчен и точно наэлектризован сверх всякой меры.
Естественно, что в соответствии с Ларисиной традицией, мы сидели за столом особенно перегруженном по такому случаю всякими разными блюдами — не ударить же в грязь лицом перед новыми родственниками! Сам Андрей говорил в тот вечер тоже по-особому значительно и почти без остановок. Он будто бы сам внутренне содрогался, произнося каждое следующее слово. Будто бы сейчас можно было использовать шанс перекроить всю жизнь, которая словно решалась заново здесь и теперь.
К матери он обращался меньше, произнес за нее велеречивый тост, и восклицал несколько раз с какой-то детской экстатичностью: «Мама, нет, ты еще не представляешь — я привезу тебя на наш хутор. Там сохранился фундамент дома, в котором мы жили, и на этом фундаменте я выстрою точно — понимаешь меня? точно! — точно такой же дом, в каком мы жили… Наш дом… И тогда только я привезу тебя туда… И ты его сама увидишь, сама проверишь и посмотришь, правильно ли я все помню… И, если будет нужно, если я в чем-то ошибся, то мы, конечно, поправим… Вот ты увидишь — это будет наш дом! Понимаешь?»
Эта возможность демиурга, перевоссоздающего реальность в кино, неподвластную времени, захватила его целиком — возможность отстроить заново и воспроизвести как бы навек свое собственное прошлое, перевоссоздать его во всех материальных приметах, воспроизвести точно собственную память, вернуться туда, куда никому возврата нет… А он вернется… Это была игра, похожая на калейдоскоп: новыми средствами собрать старый, живущий по тем же законам рисунок. Андрей был в упоении от этой возможности…
Но более всего в этот вечер сын обращался к своему отцу, которого он, с одной стороны, откровенно боготворил, а, с другой стороны, всю жизнь мучился безответной, сиротливой любовью к нему, болезненно-ревностной, невысказанной, никогда не простившей его предательства. Но отец снова оставался для него тем идеалом, законность родства с которым постоянно требовала для него самого нового и нового подтверждения! Наблюдать это было волнующе больно…
Мало того, что Арсений Тарковский был замечательным поэтом, он был еще и на редкость красивым человеком, отчеканенным редким благородством породы, почти случайно затерявшейся в совдеповской толкучке. Эдакое редкое специальное поштучное производство Господне. Так что было еще по-особому ясно, почему Мария Ивановна, оставленная им так давно, обращаясь к нему, называла его только «Арсюшенька», что без лишних слов, увы, многое обнажало… С ним было трудно сравниться и трудно расстаться…
А сам Андрей, как будто «пластался» перед отцом, надрываясь в уверениях, которые, наверное, готовились им всю жизнь, чтобы провозгласить их вот сейчас, воспользовавшись этим уникальным застольем. Андрей многократно и почти надсадно внушал отцу самое интимное признание в любви: «Папа, ты должен знать, что здесь, в этом доме все принадлежит тебе! Здесь все создано только для тебя… Папа, ты здесь хозяин! Моего старшего сына, твоего внука зовут Сеня, то есть Арсений! — это же в честь тебя, папа! Ты должен знать, что и это все здесь создано только в твою честь — ты должен знать, что и здесь тебя любят! Пойми! Вот твой младший внук Андрей — это тоже твое!»…