Надо сказать, что гусей жареных я ела в своей жизни не часто, а если и ела, то каких-то неудачных. Но Ларисины «гусики» из рязанских деревенских хозяйств, были выше всяких похвал! Что там высокое произведение искусства?! Так что в моей памяти жареный гусь навсегда является только памятным «гусиком», абсолютным чудом кулинарного искусства Ларисы Павловны!

Сало тоже было очень любимо и принято в этом доме, как рыночное, так и деревенское, рязанское тем более. Его, замерзшее, Лара резала тонюсенькими прозрачными пластиночками, а мне не сразу доверили резать чеснок, потому что надо было меленько-меленько…

Так и слышу теперь в ушах снова жалобу обиженной Ларисы: «Ну, вот опять! Оля! Ты пишешь обо мне всегда только, как о его кухарке, но»…

Ладно к дому в Мясном мы еще вернемся. А пока, возвращаясь на Орлово-Давыдовский…

Как я уже писала, в квартире этой почти никого из родственников Андрея не бывало, если не считать редких визитов Саши Гордона…

Я слышала, конечно, что время от времени Андрей навещал своего отца, но еще меньше слышала о его визитах к матери, жившей вместе с семьей Марины…

Но потому тем более незабываемым впечатлением остался один единственный, никогда более не повторившийся, а потому особенно знаменательный вечер. Это было время, когда Андрей только готовился к съемкам «Зеркала» или «Белого, белого дня», как назывался этот фильм поначалу. Разрешение на постановку было уже получено. И вот на очередной день рождения 4 апреля были впервые приглашены в новую семью Андрея отец и мать, Арсений Александрович и Мария Ивановна. Родители не были знакомы до этого с Ларисой и даже внуком, которому было к тому моменту уже полтора-два года. Арсений Александрович был со своей женой Татьяной Озерской.

Боже мой, как много творческого и больного связывалось у Андрея с его родителями, сколько своеобразного было пережито и никогда не пережито, сколько духовных займов и долгов… Цитаты из отцовской поэзии — самая простая связь, лежащая на поверхности… Вот он «Белый день» Арсения Тарковского:

«Как был переполнен блаженством» тот самый «белый-белый день», когда «отец стоит на дорожке»… С каким упоением, читая стихи отца, Андрей повторял: «После тех, кто уже умер, мой отец — единственный живой классик». Даже Ахматову он почему-то не упоминал…

И в «Ностальгии» другая больная сторона любви, выраженная снова отцом: «Мать стоит, рукою манит, а подойти нельзя»…

Как он все-таки был ранен в детстве и ушиблен необратимостью жизни, суммируя опять жизненные итоги устами Сталкера, но снова стихом отца:

И вот в Орлово-Давыдовском, наконец, оказались сразу и все вместе главные персонажи его жизни. То есть прежде всего самые драматически отдельные Мама и Папа (а не мама с папой), мысли о которых не давали ему покоя всю его несуразную жизнь, в которой бессознательно или сознательно он пытался воссоединить их — связать распавшуюся семейную связь. При этом своим собственным неудачным семейным опытом он только усугубил отягощавшую его самого родовую вину. И вот, наконец, единственный раз нашлось место в его новом доме тому столу, который хотя бы на одно мгновение объединил «и прадеда и внука»…