Мать и дочь в его восприятии, увы, достаточно определенны. Каким ревнивым домостроем с самого начала и потом дышали запреты Андрея, ограничивавшие свободу подрастающего подростка: не сметь приходить поздно, всегда во время быть дома, ни с кем «не болтаться»… Сколько раз, когда Лялька была еще девочкой, Андрей под сурдинку, мечта-тельно-заговорчески повторял: «ничего-ничего… Вот Лялька подрастет… Посмотрим… Нет, ты видишь, какая девочка»… При этом удивительно, что Лариса не сопротивляясь очевидному, а как будто гордилась… Удивительно, но ревность отступала перед семейной клановостью — свои лучше, чем чужие… Прямо что-то такое древнее, деревенское — свой сор в своем доме, а не за порогом…

А пока в сценарии «Зеркала», когда Андрей еще собирался сниматься в картине сам и снимать свою собственную мать, образ жены Автора не оставлял никаких ласкающих слух сомнений в прототипе: «Она спит на расшатанной кровати с подзорами до самого пола. Лицо ее покрыто веснушками, рыжие волосы сбиты в сторону… Лицо ее, осунувшееся от забот, бледно, под глазами морщинки, которые ее старят и делают беззащитной и до боли дорогой… Даже во сне она прислушивается к враждебной тишине чужого дома и несет свою тяжелую и неблагодарную службу — охраняет меня от опасностей, которые, как ей кажется, подстерегают меня на каждом углу»… Какое поразительное признание в любви! Какой точный портрет, внушенный Ларисой и им написанный! Нет, она была гением мистификаций, которые Андреем пестовались и в то же время все более последовательно преодолевались… Действительность и мечта — «ста низких истин нам-дороже нас возвышающий обман»… И все-таки реальная роль, доставшаяся Ларисе в том же «Зеркале» полностью антагонистична любимому идеалу…

А идеал снова провозглашался в сценарии: «И женщину мы себе выбираем, чтобы любили нас, как раньше — ни за что, ни про что, когда только сберегать да защищать можно, как умеет»…

Но это с одной стороны, а с другой, особенно, когда родился Тяпа, сколько раз Андрей, приходя на Ломоносовский, стоя на кухне рядом с моей мамой, неоднократно скороговоркой повторял ей: «Липочка, все-таки дети это ужасно… Семья… Они делают тебя беззащитным, уязвимым ужасно… Это так страшно, и ничего не сделаешь, а? Правда? Как будто тебя сковали по рукам и по ногам — вот, что это такое… Окружают! Окружают! Караул! Ужас! Ха-ха…»

Помню, как незадолго до окончательного отъезда в Италию, на каком-то дне рождении, когда присутствовала Марина, как всегда взволнованная, замкнутая и отстраненная (снова скажу, что редко бывая там, она никогда не становилась своим человеком в новой семье Тарковского, посвященным в какие-то его сердечные тайны), Андрей высказывал сестре какую-то глубинную, затаенную боль: «Вы с мамой всегда чего-то от меня хотели, считая, что я сильнее вас, а я между прочим был самым слабым в семье, но вы этого никогда не понимали»… Какими чужими друг другу казались они в тот момент… Зато глобальное извинение было принесено в «Зеркале» всем близким, многого от него не дополучившим — мол, простите, люди добрые…