Мое долговременное присутствие рядом с Тарковским и те в сущности неограниченные полномочия, которые я надолго получила в общении с ним, были мне дарованы, думаю, Ларисой. Чем же она руководствовалась при этом? Своей хитростью и тем же практическим умом. Лариса легко поняла, что я для нее неопасна. Она понимала, что всякие козни с мужем моей подруги не из моего арсенала. А работала я с Андреем честно и со всей отдачей. Ведь Андрей любил своих преданных сотрудников придирчиво и ревниво, относясь к ним, как к своим верным рыцарям. А мне, например, он всегда пророчил одинокую, холостую, бездетную жизнь, полагая, что я даже неспособна создать семью. А вот, если нужно будет пойти за него хоть на костер, то пожалуйста — я это сделаю с радостью! Эту задачу, с его точки зрения, мне можно было доверить, и она меня, действительно, очень устраивала в символическом смысле… Но все-таки я была не Маша Чугунова… Так что моя личная жизнь развивалась вовсю и разными зигзагами…

Помнится, только один раз, Андрей после большого загула и с перепоя попробовал намекнуть на возможность развития наших отношений. Он валялся, как часто бывало, в постели в своем кабинете, когда я заявилась к нему исключительно для «интеллектуальных» бесед, то ли для нового интервью, то ли для книжки. Но, поглядев на меня с новым прищуром, он вдруг задался удивленным вопросом: «Слушай, ты похорошела… А почему собственно у нас с тобой не было еще романа?» Лариса в это время была в деревне, Анна Семеновна копошилась на кухне. Карты были даны мне в руки, но, не разглядывая масть, я дала прямой и резкий пионерский ответ: «Андрей, извините, но вы просто совсем уже сошли с ума. Какой роман, когда я дружу с Ларисой?», и перешла тут же к художественно-киноведческой части нашего свидания. К этому вопросу мы более на возвращались.

Хотя в каком-то самом общем смысле он ревновал меня, считая, видимо, своей полной собственностью. Относился всегда с недоверием не только к моим романом, но и к мужу и даже нашим сыновьям, возникшим для него будто бы по какому-то общему недоразумению.

Комплиментами он меня не баловал. А потому на всю жизнь запоминалось любое проявление его внимания, даже упрек, брошенный мне на «Сталкере», когда я довольно долго не появлялась, занятая своей диссертацией о шведском кино: «А-а-а, привет, — сказал он мне, лукаво поглядывая. — Что-то давно тебя не было видно… Наверное, больше неинтересно, а?»

Какое счастье, что он оказывается замечал все-таки мое присутствие на площадке!

Будучи бабником — мне кажется, он в сущности не понимал женщин, не любил их или побаивался, может быть, от неуверенности в себе… Думаю, что в самом начале взаимоотношений главным козырем Ларисы явилось ее умение поселить в нем веру в то, что он все-таки мачо.

По-моему все это отчетливо прочитывается в его фильмах, где женщина ценится прежде всего как символическая хранительница очага, Мать. Его женщины относятся к мужчинам с вечной прощающей укоризной. Вспомните хотя бы крупный план матери Кельвина в «Солярисе»…

Перед характерами он пасует, не пытаясь даже в них разбираться. А всякая самостоятельность женщины объявляются им от лукавого и наказуемой. Помнится, как я однажды заползла к нему в кабинет на Орлово-Давыдовском поделиться своей идеей пойти на Высшие режиссерские курсы. Он был искренне удивлен и высказал свое недоумение в следующей форме: «Ты с ума сошла! Как женщина может быть режиссером? Где ты видела женщину режиссера?» А когда я робко начала список именем Ларисы Шепитько, то он тут же меня перебил: «Да разве она женщина? Она стоит десяти мужиков! Впрочем, она и не режиссер»…