Бывшие рядом выражали готовность помогать Ларисе в борьбе за Него. А те, кто такой готовности не выражали, рядом с Ним не задерживались. Это было неизменное правило: хочешь служить Гению — служи его служанке. Служи верно. Как обещали мы когда-то в пионерской клятве — «Служу Советскому Союзу». Служи, а не дружи. И я вообще-то не знаю, кто с ним дружил. В поле моего зрения таковых не было.

Но как же все-таки складывались мои собственные отношения с Андреем после длительного разрыва? Надо сознаться, что поначалу и в полном соответствии с Ларисиным предупреждением он принял мое новое появление холодновато и напряженно. Был у него такой прищур, чуть подозрительный и ироничный: «ну-ну…», мол… поглядим… что да как…

Постепенно наши отношения налаживались и я очень скоро получила такую неслыханную для других привилегию, как свободный доступ на съемки «Соляриса». Это при том, что Андрей с большим опасением относился к каждому лишнему человеку на площадке, так как очень боялся разных преждевременных нежелательных слухов и умозаключений по поводу своей работы. Поводом для моей окончательной «реабилитации» в его глазах послужило мое первое интервью с ним, опубликованное в «Искусстве кино»: «Между прошлым и будущим». Это была первая публикация о нем после затянувшегося молчания. И тот исторический для меня момент, когда Андрей читает это мое интервью с ним среди декораций «Соляриса», к моему большому удовольствию, был зафиксирован фотографом Валерием Плотниковым. А Тарковский сделал потом на этой фотографии очень дорогую для меня дарственную надпись: «Олечке! В знак дружбы! А. Тарковский». Уф! Круговая оборона была прорвана. Вскоре Андрей стал снова обращаться ко мне на «ты»…

Еще раньше, в период затянувшегося простоя после «Рублева» меня связывали с ним не столько близкие, сколько очень доверительные отношения во всем, что касалось его творческих планов на будущее и действий, которые он старался предпринимать в защиту своего загнанного в подполье «Рублева». Передо мной лежит, например, черновой набросок письма Брежневу, написанного мною по просьбе Андрея Арсеньевича от его имени.

Это письмо было решено написать после того, как кто-то передал Тарковскому переводы отрывков из рецензий на «Андрея Рублева» во французской прессе. Отрывки у меня сохранились до сих пор, но не надо в них заглядывать, чтобы и сейчас процитировать коммунистическую «Юманите», где «Андрей Рублев» был назван «фильмом фильмов, как Библия — Книга книг». Это потрясало. Тем более на фоне ужасающей несуразицы тех лет: дома, на родине Тарковского ругали за «антирусские настроения», а во Франции отмечали чрезвычайный патриотизм «Рублева» и его генетическое родство с лучшими русскими традициями. Душа моя ликовала и плакала. А вот письмо, написанное по следам этого события моим корявым почерком: