– Скорее бы… Кажется, мы здесь уже целую вечность.

– Ничто не вечно, как говорил мудрый Соломон, – вздохнула Ева, и Клара согласилась:

– Ага. У нас говорят: Alles hat ein Ende, nur die Wurst hat zwei. У всего есть конец, и только у сосиски – два…

Железный грохот разнёсся на весь подвал и заставил женщин вздрогнуть.

Одинцов почти лёг на пол поперёк бокса и, несмотря на нейлоновый хомут, который резал запястье, дотянулся ногой до двери. Он с силой лягнул железо, ответившее басовитым гулом. Охранники в коридоре умолкли, а Мунин попросил:

– Пожалуйста, не надо их злить. Они нас не трогают, и вы их не трогайте.

– Когда тронут, поздно будет, – сказал Одинцов. – Давай каждый будет заниматься своим делом. Вы с Евой храм строите, а я кирпичи таскаю.

– Меня никто не спрашивал, хочу я строить храм или не хочу, – буркнул в темноте Мунин.

– Меня тоже. Расслабься, Конрад Карлович. Сиди спокойно, – посоветовал Одинцов и снова лягнул дверь.

Когда охранник переговорил с Лайтингером, Одинцова вывели в туалет. Дверь распахнулась, и он ослеп от яркого света, хотя успел зажмуриться. Одинцов почувствовал, как «дворняга» перерезал хомут на руке, слегка зацепив запястье лезвием ножа.

– Эй-эй, осторожнее! – сказал Одинцов и смахнул с глаз набежавшие слёзы.

Служебный туалет оказался в другом конце подвала. Охранники не стали связывать Одинцову руки, но по дороге держали за локти, упирались в спину стволами пистолетов и велели оставить дверь туалета открытой. Одинцов не смутился, а «дворняг» предупредил:

– С женщинами так не дурите. Вам же хуже будет.

Свет всё ещё резал глаза, привыкшие к темноте. Одинцов поплескал в лицо холодной водой над крохотным умывальником, поглядел в зеркало на покрасневшие веки – и отправился обратно в бокс под конвоем той же пары охранников. Ещё двое как раз передавали воду и одеяла в бокс Евы с Кларой; теперь Одинцов знал, где они сидят. Его порадовала эта мысль – и была ещё одна, неясная, которая шевельнулась в голове во время умывания…

…а сложилась окончательно, когда Мунин повторил путь Одинцова. После туалета охранники вернули его в бокс, опять пристегнули к трубе и с железным лязгом закрыли дверь. Как только яркий свет из коридора снова сменился непроглядной тьмой, Одинцов заявил Мунину:

– Кажется, я понял, что такое Урим и Туммим. Не пойму только, почему мы раньше не догадались… Действительно ведь проще не бывает!

Одинцова отвели наверх в первом часу ночи – он подсмотрел время на часах конвоира. Двое татуированных темнокожих «дворняг» остались в подвале стеречь пленников; ещё двое белых снова подхватили Одинцова под локти, упёрлись в спину стволами пистолетов и заставили подняться по лестнице в прихожую.

Центральный зал дома тонул в полумраке. Люстра была выключена; лишь полдюжины толстых свечей в серебряном канделябре освещали небольшой круглый стол, разделявший Лайтингера и Броуди. Они сидели в резных креслах, вытянув ноги к камину, – там на подушке из раскалённых углей потрескивала пара здоровенных поленьев. По залу плыл тёплый хвойный дух.