– Прости меня, Парвиз! Я знаю, какая я… дрянь!

Он, не поднимая на нее глаз, глухо ответил:

– Нет. Ты – старалась. И я старался. А что не вышло – не наша вина.

Серегу, своего Шалого, Мила нашла в кладбищенской конторе. Точнее, возле нее. Утро было теплым и солнечным – работяги, кладбищенские вымогатели и аферисты, сидели на бетонной кромке тротуара и, лениво перебрехиваясь, курили.

Серегу она увидела сразу – в широких темных брюках, в рабочей заляпанной куртке и раздолбанных ботинках – в таких ходили слесари и строители. На лицо так же лихо, по-блатному, наезжала кепчонка.

– Сережа! – выкрикнула она хриплым, срывающимся голосом.

Он вздрогнул, обернулся на голос, приложил ладонь ко лбу – в глаза било солнце – и увидел ее. Снова растерянно посмотрел по сторонам, словно ища у кого-то поддержки, медленно, будто нехотя, поднялся и вразвалочку направился к ней. Подошел вплотную, обернулся на своих подельников и коротко спросил:

– А ты здесь зачем?

– Не гони меня, Сережа! – всхлипнув, ответила она. – Следующие полжизни я без тебя не выдержу.

Он долго и внимательно смотрел на нее.

Наконец, выдохнув, коротко спросил:

– Не пожалеешь? Сама знаешь, как может случиться… Хорошо подумала, Мил?

Она яростно замотала головой:

– Времени у меня, Шалый, было достаточно, чтобы подумать. Целая жизнь!

Он снова нахмурился и кивнул:

– Шалый, говоришь? А вот это… Уже вряд ли, Мил. Жди меня здесь. Отпрошусь и поедем. Куда мы с этим барахлом? – Он легонько пнул носком чемодан. – Надо домой.

Подошел к приятелям, что-то сказал им и зашел в контору.

Через минут десять вышел, одетый в цивильное – простые черные брюки и темную рубашку.

Мила видела, как работяги провожают их с удивленными и растерянными лицами.

До Мытищ добирались на попутке. У дома она попробовала заплатить, но он отвел ее руку.

Первый, низкий этаж. Простая, деревянная, ободранная дверь – папашка постарался изо всех сил. Серега толкнул дверь рукой и обернулся к Милочке:

– Не запираю. Если ей будет плохо, постучится к соседке.

Зашли. В нос ударил кислый запах болезни.

Его мать сидела на табуретке в кухне и что-то шумно хлебала из миски.

– Мам! Это я! – крикнул Серега.

Мать не обернулась.

– Проходи! – кивнул он Милочке и посмотрел ей в глаза. – Рай я тебе не обещал, помнишь?

Ночью, лежа без сна, она разглядывала его лицо. Лицо своего любимого.

– Сережа, Сережа, – шептала она.

Осторожно, почти не касаясь, провела ладонью по его лицу – лоб, нос, скулы. Губы. Удивилась – ничего не забыла. С закрытыми глазами могла бы узнать. Как пальцы сохранили эту память?

Он поморщился и, словно сгоняя комара, убрал ее руку.

Она тихо засмеялась.

Откинувшись на подушке, с открытыми глазами лежала до утра. И не было в ту ночь женщины счастливее, чем Мила Патруди. Нет, не так – чем Милочка Иванова.

Снова молодая, уверенная, сильная, смелая. Женщина, которая любит.

Три года она ухаживала за его больной матерью. Три года убирала, стирала, готовила и выносила горшки. С таким нечеловеческим терпением, что Сергей смотрел на нее с удивлением – вот ведь как бывает на свете. Спали они на кухне – зимой, а летом на топчанчике на балконе. Под балконом собиралась местная молодежь и до утра пела песни, выпивала и спорила, бывало, что до драк.