– Не успеем, тять, – наконец, басом сказал Антип.

– Пара часов есть ещё, – возразил Прокоп.

– Я один сделаю! – пружинисто взвился на ноги Ефим. – Нечего вам попусту…

– Один ты только в острог хорошо загремишь, – мрачно заметил ему отец. – До двадцати годов дожил – ума не нажил… Не потянешь один, а тут наверняка надо.

Агафья медленно подняла искажённое горем, мокрое лицо.

– Что вздумал-то, Прокоп? – хрипло спросила она. – Нешто поможешь тут? Не суйся, пропадёшь… Я сама сейчас пойду, в ноги ей повалюсь, взвою…

– Дура ты, Агашка, – почти ласково сказал Прокоп. – Что ей до вытья твоего? Она вашим вытьём, как клещ кровью, наливается, оно ей в радость. Ступай лучше домой да дожидай. И вы, чертихи, – это уже адресовалось перепуганным бабам, – живо по домам, и чтоб духу вашего не было здесь! Наломали дров полну телегу, неча сказать!

Бабы, казалось, только этого и ждали: их словно ветром сдуло. На поляне осталась только мать Таньки, корчившаяся в припадке у ног Шадрихи, которая смотрела на неё с величайшим отвращением.

– Вот и поди тут с ними слово данное держать, Прокоп Матвеич! – брезгливо сплюнув, сказала она. – Только забожилась не связываться с поганками – эта опять выкликать вздумала! Всех ворон в лесу всполошила!

– Уйми её, Лукинишна, – сквозь зубы посоветовал Прокоп. – И без неё башку ломит, спасу нет… Агаша, Агаша, да что ты вздумала-то, господь с тобою, Агаша!..

Голос Прокопа изменился вдруг так, что и Антип, и Ефим, вполголоса сговаривающиеся о чём-то, умолкли и обернулись. А Агафья, не замечая их изумлённых лиц, упала на колени перед Силиным и, поймав его руку, прижалась к ней губами:

– Прокоп, Христа ради, что хочешь потом проси!.. Она же, Упыриха-то… Она же никого, кроме тебя, слушать не станет! Она же Устьку-то, Устьку мою… Кабы просто высечь велела – то полбеды, доля наша такая, холопская… Но она же её… Она же её до смерти… Тут ведь добро барское, за такое она… Матушка Богородица, Прокоп, бога ради, помоги, я всю жизнь тебе…

– Замолчи, дура!!! – рявкнул Силин, вырывая руку. – Молчи, что ты мне в руку вцепилась, поп я аль барин?! Совсем ополоумела! Достану я тебе Устьку твою! Сам в острог сяду, а достану! Вот тебе крест! Успокоилась?!

Агафья смолкла, отпрянув. Широко открытыми, полными слёз глазами смотрела, как ожесточённо крестится Силин, как он делает резкий знак сыновьям следовать за ним и как шагает, не оглядываясь, к дороге. Тёмное небо чуть заметно светлело на востоке. Короткая летняя ночь катилась на исход.

– Прокоп, я с вами пойду!.. – рванулась было Агафья следом, но рука свекрови ухватила её за подол.

– Сиди!.. Мешаться только будешь им. – Шадриха посмотрела вслед трём тёмным фигурам, скрывающимся в тумане, и вздохнула. – Да и тебе глядеть нечего на то, что там будет.

Устинью бросили на дно телеги вниз лицом, и она не могла разглядеть, куда её везут. Ни повернуться, ни приподнять голову было невозможно: сразу же начинали болеть вывернутые, связанные за спиной локти. В разбитое, саднящее лицо кололись сухие стебли сена, набросанного на дне телеги, Устинья пыталась крутить головой, но в спину тут же втыкался сапог кого-то из дворовых, сидящих рядом, и слышался гогот: