– Доброго здоровья, Амалья Казимировна, – спокойно, словно встреча происходила средь бела дня в конторе, а не глухой ночью в поле, поприветствовал её Прокоп. – Аль светает скоро, что ты уж на работы поехала?

Управляющая, не ответив ему, обвела пристальным, цепким взглядом кучку крестьянок, робко склонившихся перед ней. Отрывисто спросила:

– Что не спится вам, подлые? Коль не устали, так я работ добавлю, слава богу, есть чем заняться! Где Устька Шадрина?

Наступило такое молчание, что стало слышно тоненькое зудение комаров. Отчётливый испуг проступил даже на лице Ефима, который чуть слышно шепнул Устинье:

– Бежи в лес, дура…

Но Устя то ли не поняла его, то ли не услышала. Схватившись за бабку, она в упор смотрела на управляющую.

– Подымись, подлянка, – ровным голосом приказала та. Устя встала. Упыриха бегло осмотрела её, затем повернулась к бабам:

– Это кто её так? Вы? За что?

Те потерянно молчали. Прокоп Силин закряхтел, сделал шаг вперёд.

– Дозволь, Амалья Казимировна, объясненье дать… Уж не знаю, кто тебя вздумал этаким пустяком середь ночи тревожить. Бабьё дурное из-за чепухи передралось. Мы с сынами их насилу розняли, а дело-то гроша не стоит. Попусту Устьке досталось… Да только уж и замирились все, назачем тебе и волноваться было… а кто ж тебя обеспокоить насмелился?

– Не твоё дело, Прокоп, – отрезала Упыриха, не сводя взгляда с бледного, покрытого кровью лица Усти. – Тот обеспокоил, кому барское добро дорого. Отвечай, подлая, верно ль, что ты всё лето барских коров выдаивала?

Все окаменели. Среди ошеломлённой тишины послышалось лишь болезненное «Охти…» кого-то из баб. Силины переглянулись. Ефим сделал вдруг молниеносное движение в сторону Устиньи, но отец крепко, с жёсткой силой взял его за плечи.

– А ты куда дёрнулся, Ефимка? – по-птичьи повернула в его сторону голову Упыриха. – Стой, где стоял, псово отродье!

– За что парня моего лаешь, Амалья Казимировна? – мрачно спросил Силин. – Кажись, ни убытку, ни грубости какой от него не видала.

– Ещё недоставало. – Веневицкая даже не повернулась в его сторону. – А с тобой, Прокоп, я ещё поговорю. Что ты за староста такой, если у тебя из-под носа барское добро крадут, а ты об этом ни сном ни духом? Или, скажешь, не знал?

– Видит бог, Амалья Казимировна, не знал и не ведал! – резко, зло перекрестился Прокоп. – Да и ты, кажись, торопишься. Наклепали тебе на Устинью!

– Вон что? – насмешливо спросила Упыриха. – А за что же тут ей морду разбивали, коли не за воровство? Ну-ка, подлянки, отвечайте, пошто Устьку лупили? – Бабы молчали. И Упыриха повысила голос, ставший противно тонким и режущим. – Отвечайте! Не то всех до единой прикажу на конюшне хлестать!

Бабы снопами повалились на колени и завыли. Громче всех заголосила Агафья, вцепившись в подол управляющей.

– Амалья… Господи, Амалья Казимировна… Да за что же, да ведь поклёп это, пожалейте Устьку мою, невинная она ни в чём, Христос свидетель!..

– Отвечайте, свиньи! – Упыриха брезгливо, не глядя оттолкнула Агафью ногой. – За что лупили подлянку, за воровство?

– За воровство, матушка… За воровство, родимая… – послышались отдельные испуганные возгласы, но вскоре они слились в дружный хор: