В этот день жгли костры, по улицам носились ряженые, изображая чудищ да нечисть всякую, а дети ходили по дворам и колядовали — громко распевали «колядки», за что их угощали всякими вкусностями. Ряженым тоже доставалось — этих одаривали караваями, откупаясь от нечистой силы. Священники закрывали глаза на языческие обряды, мирясь с ублажением древних богов, допуская сосуществование отживших верований с верою истинной. Пускай шалят, пускай озоруют, блины пекут — символы бога Солнца, в личинах ходят. Пускай. Иначе потянется народ к древним капищам, где гниют поваленные идолы. Свят-свят-свят!

И народ гулял.

Ордынцы, угодив на празднество, подрастерялись. Многих даже испуг взял — глядя на ряженных в шкуры медвежьи, потрясавших рогами, махавших конскими хвостами, монголы бледнели, не зная, люди ли перед ними или злые мангусы.

А угличанам, с самого утра принявшим крепкого пива да настоянного мёду, всё было нипочём — они свистели, пели, орали непристойности, скрываясь под масками-личинами, плясали вокруг костров.

Изай Селукович и Олег Романыч первыми подали пример, приняв участие в празднике. Сухов подхватил с общего стола изрядный кус каравая, приложил к нему шмат сала, да и пошёл кругом костра, вступая в общий хоровод.

Тут уж и весь десяток задвигался, и вся сотня Эльхутурова, и вся тысяча Тугус-беки.

Подобрев от обильного угощения, Бурундай угостил местного боярина доброй порцией архи, тот подлил темнику медовухи.

Ну, дружба дружбой, а денежки врозь — не забыл багатур и с Углича десятину взять. Но что такое хувчур по сравнению с пожаром и резнёй? Пустяк, дело житейское.

А Олег отправился на поиски Бэрхэ-сэчена. Найти его было непросто — кривые улицы были запружены тысячными толпами народу — но, после долгих блужданий, Сухов приметил-таки подозреваемого. Тот шагал, прихрамывая, о чём-то беседуя с Савенчем, а после отослал половца неторопливым жестом.

Олег нахмурился. Он знал, верил, что убийство Джарчи — дело рук Бэрхэ-сэчена. Мокрое дело. И всё же оставалась малая доля сомнений: а вдруг не он? Да нет… Кому ж ещё придёт в голову такое незамысловатое коварство — оставить драгоценное орудие убийства, дабы навлечь беду на невинных?

Подойдя совсем близко, Сухов окликнул Бэрхэ-сэчена на хорошей латыни:

— Что, брат Иоганн, обдумываешь новую пакость?

Тот окаменел сперва, а после медленно обернулся.

— Ты?! — выдохнул Бэрхэ-сэчен.

— Я, — сознался Олег.

— Зря я тебя не пришиб в Кыюве,[145] — сказал с сожалением сотник.

— Признайся, брат Иоганн, ты убил Джарчи?

— Джарчи? — переспросил Бэрхэ-сэчен, кладя ладонь на рукоятку сабли.

— Молодого нукера с рассечённой бровью, у него только-только начали расти усы.

Брат Иоганн посмотрел на Сухова с неопределённой усмешкой, а после протянул:

— А, вот как его звали… Он был твой аньда?[146]

— Просто друг.

Молниеносным движением Бэрхэ-сэчен выхватил саблю.

— Видит Бог, — сказал он, — нет у меня желания заколоть тебя или зарубить, но ты слишком много знаешь!

Олегов клинок мгновенно покинул ножны, отбивая секущий удар. Сабли расцепились, и брат Иоганн тут же сделал выпад, метясь Сухову в низ живота. Олег прянул в сторону — сабля противника резанула ему бок — куяк выдержал. Продолжая движение, клинок просвистел снизу вверх, наискосок, рубанул по ноге, описал круг, мощно пал сверху.