– Тебе больше подходят прогулки по набережной Круазет в Каннах, чем полярное путешествие.

Он растянул правую руку, как морскую звезду.

– Пять дней! Пять дней я в этой жизни. Это мой рекорд. Может, эта жизнь для меня…

– Любопытно. У тебя будет очень холодная жизнь.

– И кто знает? Может, ты тоже… В смысле, если медведь не вернул тебя в библиотеку, может, уже ничто и не вернет, – он начал набирать воду в чайник. – Наука говорит нам, что «серая зона» между жизнью и смертью – загадочное место. Это такая точка, в которой мы ни то ни другое. Или, скорее, и то, и то. Живые и мертвые. И в этот момент между двумя противоположностями порой – лишь порой – мы превращаемся в кота Шрёдингера, который может быть не только жив или мертв, но и принимать любую квантовую возможность, которая существует в соответствии с универсальной волновой функцией, включая возможность, когда мы говорим с тобой на общей кухне в Лонгйи-ре в час ночи…

Нора впитывала сказанное. Она подумала о Вольте, тихом и безжизненном под кроватью – и лежащем на обочине дороги.

– Но порой кот просто мертв, и все.

– Извини?

– Ничего. Просто… мой кот умер. И я попробовала другую жизнь, и даже в ней он остался мертвым.

– Печально. У меня была похожая ситуация с лабрадором. Но суть в том, что существуют другие люди, такие как мы. Я прожил столько жизней, что повстречал нескольких. Порой достаточно открыться другим людям, чтобы найти похожих на себя.

– Мне кажется безумием думать, что существуют другие люди, которые могли бы… как ты нас назвал?

– Скользящие?

– Да. Именно.

– Ну, возможно, конечно, но думаю, мы редки. Я заметил, что другие люди, которых я встречал – с дюжину или около того, – все были примерно твоего возраста. Всем по тридцать, сорок или пятьдесят. Одному было двадцать девять, en fait[67]. У всех было сильное желание что-то исправить. У них были сожаления. Некоторые считали, что им будет лучше умереть, но все равно они хотели жить в качестве иной версии себя.

– Жизнь Шрёдингера. Жив и мертв в собственной голове.

– Exactement![68] И что бы сожаления ни сделали с нашим мозгом, какое бы – как сказать? – нейрохимическое событие ни случилось, этого смутного стремления к смерти и жизни хватило, чтобы отправить нас в состояние междумирья.

Чайник подал голос, вода забурлила, как мысли Норы.

– Почему мы всегда видим одного человека? В том месте. В библиотеке. Или где-то еще.

Гюго пожал плечами.

– Будь я верующим, сказал бы, что это Бог. А поскольку Бог, возможно, тот, кого мы не можем увидеть или понять, то Он – или Она, или какое Ему пристало местоимение – принимает образ кого-то хорошего, кого мы знали в своей жизни. А не будь я верующим (а я и не верующий), я подумал бы, что человеческий мозг не в состоянии справиться со сложностью открытой квантовой волновой функции, поэтому он организует или переводит эту сложность в то, что понимает. Так появляется библиотекарша в библиотеке. Или дружелюбный дядя в видеопрокате. Et cetera[69].

Нора немного читала про мультиверсум и чуточку разбиралась в гештальтпсихологии[70]. Что человеческий мозг принимает сложную информацию о мире и упрощает ее, например, человек смотрит на дерево и переводит весь этот сложный узор листьев и ветвей в нечто под названием «дерево». Быть человеком – это постоянно превращать мир в понятные истории для поддержания его простоты.