Схватка закончилась. Варяг спрыгнул на землю и поднял меч для следующего удара, но остановился, не решаясь добить беспомощно лежащего противника.
– Ты жив? – спросил Волынец.
– Жи-и-ив… – с хриплым стоном выдавил из себя черноусый Белоус.
Волынец внезапно принял решение, даже для него самого неожиданное.
– Здесь до деревни недалеко. Идти сможешь?
– Смогу… – Белоус сел сам, попробовал поднять левую руку, на которой ещё висели остатки разбитого вдребезги щита, и застонал. Но всё же себя пересилил, и встал, пошатываясь, и придерживая рукой грудь. После удара копытами дышалось с трудом. Ребра, похоже, были переломаны. И кольчуга не спасла.
– Чтоб ты до Славена наперёд срока не добрался, я твою лошадёнку всё ж заберу. А ты иди до деревеньки. Там помогут. Может, и в Славен на быке отвезут, может, на козе. Я не знаю, что там у них есть. Может, просто оглоблю тебе вместо посоха дадут. Но пока тебя будут отвозить, станет, чай, уж поздно… Кстати, какой дорогой идут варяжские полки?
– Там, – кивнул Белоус. – Соседней.
– Я не буду задерживаться. А ты – иди, а то, нечай, замёрзнешь…
Волынец свистнул, подзывая чужую такую прыткую лошадку. Та, на удивление, сразу пришла на свист, и позволила привязать свой повод верёвкой к задней луке чужого седла…
Глава двадцатая
Благодаря заботливости дружинников, носилки покачивались плавно, только в такт широким пружинистым шагам, выверяемым так, чтобы не было рывков, провалов, и раскачивания из стороны в сторону. В носилках путешествовать, это совсем не то, что верхом на лошади, когда даже слабость, вызванную отравлением, преодолеваешь полным усилием воли и сосредоточением на каждом отдельном мгновении, иначе рискуешь на всём скаку вывалиться из седла под копыта соседних коней. И оттого устаёшь ещё сильнее. И, после скачки, на привале, сил хватает только на то, чтобы сползти с седла, взяться рукой за дерево, перевести дыхание после усилия, и дождаться, когда дружинники сделают тебе подстилку из еловых или сосновых лапок, поверху ещё и мягким можжевельником застелив. Потом ложишься, и не засыпаешь, а проваливаешься в бред, мучительный бред, в котором чувствуешь себя уже горящим в погребальном костре…
В носилках – спасибо доброму князю Годославу! – конечно, гораздо спокойнее, не так устаёшь, и есть возможность сохранить силы, чтобы с болезнью бороться. Но здесь другая беда обнаружилась. Если на лошади сам заставляешь себя сопротивляться, и весь организм сопротивляется, упорно не желая поддаваться действию яда хотя бы для того, чтобы из седла не выпасть, то в носилках заставить себя сопротивляться трудно – против воли расслабляешься, и сопротивляться перестаёшь. Эту разницу Гостомысл сразу почувствовал, потому что его быстро стало клонить в горячечный сон, и опять стал сниться кусками, перемежаясь с другими недобрыми снами, мучительный погребальный костёр. Потому мучительный, что сам-то княжич прекрасно чувствовал, что он ещё жив, и не хотел гореть живьём, не из страха перед огненной болью, а только от ощущения несправедливости этого, и мучительного осознания, что не завершил в жизни слишком много из того, что мечтал и думал сделать и совершить. Погребального костра, понятное и естественное дело, не избежать никому. Но для него должно прийти соответствующее время. А время костра Гостомысла ещё не подошло. Он, если понадобится, и в седло ещё может сесть, и меч может взять в руки, и приказ отдать. Приказ, посылающий дружину в сечу, в которой сам принять участие, конечно же, не сможет. Хотя бы в этом Гостомысл судил себя справедливо. И считал, что несправедливо сгореть, когда силы, пусть и маленькие, ещё есть, несправедливо это и незаслуженно…