Млынский увидел немецкого офицера в кителе, без фуражки, идущего по тропе неровной походкой. Бойцы смеялись над ним. Млынский нахмурился.

— Юрченко! — окликнул майор командира взвода. — Что за цирк?

Юрченко подошел и, козырнув, протянул документы пленного.

— Взяли прямо в поле, товарищ майор. Без оружия, без шинели, идет и плачет как маленький…

Бойцы опять рассмеялись.

Млынский не улыбнулся.

— Ранен? — спросил он.

— Кто? Немец? — удивился Юрченко. — Да он пьян в драбадан, товарищ майор.

Немец был уже знакомый нам подполковник из поезда.

— Мне вернут мои вещи, мой чемодан? — сказал подполковник.

— Был у него чемодан? — спросил майор командира взвода.

— Да не было с ним ни черта, товарищ майор! Всю дорогу ноет про свой чемодан. Чуть богу душу не отдал, а…

— Да-да, чемодан! — повторил подполковник по-русски и продолжал по-немецки: — Это ужасно…

Но Млынский уже не слушал его.

— Оденьте его во что-нибудь, — распорядился он, уходя. — И шире шаг!

Для подполковника кто-то передал красноармейскую шинель. Юрченко развернул ее. Немец машинально подставил руки, повернулся спиной, полагая, что на него наденут шинель. Юрченко накинул ее на плечи подполковника, нахлобучил на голову ушанку и легонько ткнул коленкой под зад.

— Ладно, иди, фон благородие…

Подполковник шагнул, качая головой и что-то бормоча про себя.

…К рассвету метель утихла. Над лесом вставало морозное солнце. Золотились стволы сосен, и свечами горели меж ними укутанные снегом ели.

Отряд Млынского и партизанский отряд «Россия» расходились каждый своей дорогой. Вместе с партизанами уходил длинный санный обоз и все женщины, освобожденные минувшей ночью.

У развилки лесных дорог Млынский и его товарищи провожали секретаря обкома Семиренко. Следом коноводы вели оседланных лошадей.

Под елями, рядом с дорогой, стояло несколько саней, в которых лежали раненые. Зина и Ирина Петровна заканчивали перевязку перед дальней дорогой.

— Врач у меня лежит с тяжелым ранением. Ждать, пока пришлют с Большой земли, невозможно… — говорил Млынский Семиренко.

— Оставляй Ирину Петровну и не сомневайся. Она у нас до войны в первой больнице работала. Жила одна, с мужиками поведения строгого. Ее так и звали: девушка с характером…

— Что же, если ты советуешь…

Секретарь обкома, которому никак не удавалось застегнуть пояс с саблей поверх полушубка, заметил улыбку Млынского и смутился.

— В пешем строю мешается… Все надеюсь, доведет-ся-таки фашиста саблей достать…

Млынский сказал:

— Жаль расставаться…

— Еще бы! — Семиренко погладил саблю. — С двадцатого храню. Сам Котовский вручал, не жук, брат, чихнул…

— Я говорю, с тобой расставаться жалко, Васильич…

— А… Не на век же! Такие дела еще впереди! Ну, с Новым годом! Чую, хороший год будет. Давай поцелуемся, что ли…

Они обнялись. Потом Семиренко стиснул Алиева.

— Спасибо, комиссар!

Алиев изменился в лице от боли и невольно застонал.

— Гасан, ты что? — спросил Млынский встревоженно.

Ирина Петровна, все время поглядывавшая в сторону Алиева, была уже рядом.

— Он ранен, товарищ командир. В грудь.

Алиев чертыхнулся по-азербайджански, сердито сверкнул глазами.