Павлишин ударил прапорщика Бейнера так, что показалось, в угол покатилась его голова, а не одна только фуражка. Фильнев изловчился и ткнул Желвакова острой палкой в шею, под самый обод васильковой фуражки. Как пьяные, почти что обнявшись и шатаясь, хаос драки пересекли Ширяев и Нойбайер — старлей душил немца веревкой, но тот выкручивался и почти уже освободился. Прошли считанные секунды, и в комнатах загромыхали сапоги бегущих на подмогу солдат. Дикарев раскроил Грошеву острым прутом подшлемник и каску. Солдаты утащили шатающегося старшину в соседнюю комнату. Горошко бросил в Ширяева топор. Ширяев выхватил пистолет и прицелился в западенца, но внезапно опустил дуло. В анфиладу ворвались Кузнецов и советник Вавилов. Почти весь комитет и украинцы лежали скрученные на полу. «Всех в изолятор! — крикнул Кузнецов. — Стреляных — в санчасть, начальников — ко мне, убитых — на ледник».

Я попятился к подоконнику и не заметил, как слева пронеслась тень, поколебав воздух. Меня отбросило к стене. Исчезли звуки, окровавленная комната закачалась перед глазами, как картина на гвоздике. Голова потяжелела и стала склоняться на плечо, а из носа потекла вязкая нефть. Всё задрожало, накренилось, уползло, и ночное солнце, ударившись об Шмидтиху, погасло.

Капли текли по стене, достигая пола едва ли за час, и так же медленно текли разговоры. Прошло больше месяца, как нас вволокли в изолятор и свалили в одну камеру подобно горе тряпья. Когда мы очнулись, надзиратель принес несколько кувшинов воды и таз. Мы как могли отчистили от грязи и кровяной корки свои ссадины и ушибы. По-настоящему худо было Недоросткову, и без того нездоровому, — ему отбили внутренние органы, и он мог лишь лежать и тихо стонать. Заглянувший ненадолго врач осмотрел всех и удалился, не выдав лекарств. С тех пор я не видел никого из комитета — нас тут же разбросали по разным камерам, — но иногда слышал: коридор на всех был один. Похоже поступили с активистами других отделений — разъединили и перемешали.

Перезнакомившись, мы рассказывали друг другу события и сопоставляли факты. Судя по тому, что в изоляторе не было никого из Третьего, каторжане еще держались. Вряд ли их всех перестреляли. Другой тюрьмы на всем Таймыре не было. Женщины, по слухам, сцепились руками и держали оборону, пока их не снесли струей из пожарного брандспойта. Иногда мы слышали их голоса, они сидели где-то рядом. Раз за разом прокручивая в голове каждый шаг, мы возвращались к бунту и спорили, и это раздражало. Все было ясно и так: ошибкой стал выход на работу, когда все отделения поверили московской комиссии и ввязались в ее игру. Только непримиримость могла нас спасти. Тем более что наша маленькая республика не дотянула двух дней до момента, когда радиоточка прогундела: начальник охранных войск и чекистов Берия арестован. Мы узнали об этом случайно — Климович из Четвертого отделения на допросе подслушал передачу по приемнику следователя. Тот бросился к радио, чтобы крутануть ручку, но не успел.

В тот же день комиссия улетела в Москву. Допросы остановились, и камеры поразила скука. Справа от меня сидел на полу Грицяк, тот самый предводитель Четвертого. Он гордился, что среди его товарищей не случилось ни одной жертвы, да и штурма толком не было. Их так же окружили и пробубнили в громкоговоритель, что пора выходить. Грицяк решил, что тратить чужие жизни просто глупо, и со сцены клуба уговорил сомневавшихся покинуть лагерь. Когда Грицяк рассказывал об этом, лицо его светилось. У меня в носу защипало, я повернулся к нему и пожал руку. Действительно, вторая часть бунта была обречена. Спасти жизни было доблестью, а не трусостью.