Кузнецов, впрочем, думал недолго. Спустя пять дней вечером прибежал караульный из украинцев — к воротам явилась комиссия в полном составе, и еще с каким-то прокурорским. Чуть поодаль выстроились «студебеккеры» с синепогонниками. Одна часть солдат прибыла в боевой готовности, со скатками на спинах, будто они ожидали долгую осаду, а другая выгружала из фургонов пулеметы. Это было похоже на психическую атаку. Украинцы обошли периметр и увидели, что в нескольких местах вохра умудрилась незаметно разрезать проволоку, и теперь попасть в отделение солдаты могли сквозь сразу несколько дыр, а не только через две вахты.
Пока мы скликивали людей на площадь, Кузнецов приступил. Взяв громкоговоритель, он потребовал убрать черный флаг, построить заключенных и вывести из зоны. «Волынка переросла в контрреволюционный мятеж, — гремел он. — Даем вам пятнадцать минут на сборы». Кузнецова сменил прокурорский, представился советником юстиции Вавиловым и начал взывать грозно-отеческим тоном: «Заключенные, одумайтесь, вас толкнули против советской власти! В случае неподчинения конвой применит оружие!» Солдаты клацнули затворами, пулеметчики приняли удобные позы.
Несколько минут в лагере было тихо, и мы поверили, что манифестом ли, личной верой и действиями — или всем сразу — сплотили людей. Но затем из бараков начали выходить тени. Их становилось все больше и больше. Вскоре вокруг нас происходило нечто, напоминающее плакат с лекции по метеорологии, показывавший, как возникают облака, или танец зикр, который я видел в апухтинской книжке: суфии вращаются, будто попав в сильнейший водоворот или став бешено вертящейся шестеренкой. Группы в серых бушлатах шатались между бараками, примыкая к разным толпам, перекрикивающим друг друга, паковали мешки, спорили, некоторые даже дрались, и все это происходило какими-то завихрениями, столкновением полчищ, в роении которых отдельные люди затерялись, обнулились, подчинились инстинктивному общему движению и, как притянутые магнитом, не могли вырваться из водоворота. Остановить это движение было не проще, чем остановить дождь, но я решил все же сделать хоть что-нибудь и заорал: «Свобода или смерть! Свобода или смерть!» Два голоса подхватили лозунг, но быстро умолкли, и кружение усилилось. Я ходил между ними как сумасшедший и хрипел, хрипел сорванным голосом, тряс воздетыми кулаками, пока какой-то отступник не повернулся ко мне и не ударил в скулу. Падая, я увидел вдалеке Павлишина. Ко мне подскочили его патрульные и вытащили на берег человеческого потока. Павлишин схватил меня за плечо и прокричал: «Баста! Кто хочет, пусть уходят. Не удержать! Все равно останется не меньше половины. Наши все здесь».
Вскоре остальные комитетовцы нашли друг друга. Явились Фильнев и его поредевшая группа. Прибалты во главе с Петрайтисом остались все. Бомштейновские же хозяйственники уплыли за вахту с потоком, вытекавшим в ворота с сиротливо висящими на спинах сидорами. Рассчитывая, что зону покинет большинство, Кузнецов продолжал греметь: «Обращаюсь к вам, русские. Не слушайте этих бандеровцев, это самые ненавистные враги нашей родины. Посмотрите на Россию, скажите, когда она была так велика? Уходите с территории бунта. Не может русский быть врагом своей Родины». Вокруг все сплюнули. Проходившие через вахту обернулись и с тоской посмотрели на друзей, оставшихся стоять перед клубом. Однако поворачивать назад под дулами пулеметов никто не рискнул. Павлишин ошибся: отделение опустело более чем наполовину.