Комиссия обогнула отделение и подошла вплотную. Прокурорский и партийцы исчезли, а Кузнецов вновь поднес к губам рупор, но ничего не успел сказать: его освистали и закидали камнями. Тогда он махнул рукой Сироткину, а сам спрятался в «эмке». Кто-то из прибалтов высунулся в окно, чтобы передать флажковой азбукой в Шестое, что нас штурмуют, и вскоре раздался безнадежный, пронзительный женский вой. Сигнальщик перебежал к окнам, выходящим в сторону Четвертого, но выглянуть ему не дали — об откосы ударилось несколько пуль.

Пригибаясь, я перебежал вместе с комитетом в дальнее крыло второго этажа. Из окна было видно, как во внутреннем дворе украинцы воздвигли на пути к крану баррикады из бетономешалок, корыт, тачек, разбитых лесов и соединяющих их труб. Художник с Дикаревым рисовали на взятом с собой куске кумача лозунг «Нас убивают! Сообщите в правительство!». Со стороны ворот раздались выстрелы и крики солдат. Обороняющиеся сгрудились в передней комнате длинной анфилады помещений — видимо, предполагалось, что это будет генеральская квартира с каморками для прислуги. Фильнев заметил, что я без оружия, и дал мне черенок от лопаты. На первом этаже уже шел бой и кто-то сдавленно орал. Рядом тонкоголосо матерились. На лестнице зачиркали, рикошетя, пули. Павлишин взял банку с краской и подтолкнул рисующих к двери в следующую комнату. Из окна был виден бой во внутреннем дворе. Украинцы с ножами и прутьями отбросили автоматчиков, пытавшихся бить их прикладами, в арку. Те начали обстрел. Гранат у них с собой не было. На груде досок лежали два тела prisonniers, а рядом ползал, размазывая багровой рукой кровь из-под гимнастерки, зарезанный стрелок.

На лестничную клетку выскочили солдаты в блестящих сапогах и глаженой форме, видимо, резервисты. Оставшиеся с нами прибалты успели забросать их камнями, захлопнуть двери и придвинуть к ним тяжелые козлы. Пока атакующие ломали створки, художников эвакуировали еще дальше, в самую дальнюю комнатку анфилады. Затем остальные перебежали в следующую комнату и вновь подперли дверь козлами. Это было довольно огромное помещение, скорее зал. Дальние комнаты были гораздо меньше, и бежать туда было бесполезно. Следовало принять бой здесь. У нас имелись прутья, черенки от лопаты, немного камней, и мы понимали, что сдаваться нет смысла. Будут бить, а убьют или нет — не оставалось времени прикидывать. Перевалило за полночь. Солнце висело на небосклоне красным апельсином и било косыми лучами в оконный проем, ослепляя нас. С крана упал подстреленный украинец.

После десятка ударов дверь треснула. Ее быстро выломали, и козлы развалились. Вместе с рядовыми ворвались офицеры. Среди них стояли, тяжело дыша, знакомые Грошев и Желваков, Никифоров, который, допрашивая, ставил на патефоне чарльстоны, поднимался с венского стула и отстукивал ритм по его сиденью. Тут же возникли и Полстяной, хваставшийся, что перестрелял на фронте тысячу белорусов-националистов, и сам Ширяев, царь штрафного изолятора. Вскинуть автоматы они не успели, потому что украинцы не стали ждать и ринулись вперед. Густо замешалась драка, кто-то из наших отпихнул меня, и я полетел в угол. Из-за двери напирала подступающая вохра, истошно крича: «На пол!» Я держал перед собой черенок, как канатоходец — балансир, хотя он был совершенно бесполезен в такой тесноте. Схватка была горяча и умещалась в мгновения, но я видел ее так, будто киномеханик крутил пленку вдвое медленнее, и запоминал нелепые перед скорым прощанием с жизнью детали. Комитетовцы, которые до этого теснились у дальней стены, отступили от дверей, ведущих в комнату к художникам, и шагнули в водоворот боя.