Около десяти утра украинцы подали сигнал, что приближаются синепогонники. Четыре пожарные машины и отряд под предводительством самого Семенова без предупреждений пошли в атаку. Офицеры стреляли из автоматов кто в воздух, кто в землю перед собой, а автомобили, выломав ворота, въехали в зону и остановились. Из них выскочили пожарные и принялись разматывать рукава. Двери бараков распахнулись настежь, и очень быстро у ворот оказалось не менее тысячи защитников. Кто-то, силясь разглядеть, что происходит, закричал: «Бей их, ребята, окружай! Отрезай от вахты! Смерть палачам!» Задние ряды стали напирать на передние, и масса восставших шатнулась в сторону вохры. Офицеры сообразили, что успеют совершить лишь несколько выстрелов, прежде чем их разорвут на части, и отступили на несколько шагов. Пожарные застыли с недоразвернутыми шлангами. Первые ряды обороняющихся уже подступали к ним. Через мгновение в панике пожарные лезли в кабины машин, водители которых, не дожидаясь товарищей, поползли задним ходом к воротам. В них летели камни. Толпа почуяла кровь и с криком, родившимся из мычания, которое поднималось откуда-то из нутра, ринулась в атаку. Синепогонники бросились прочь. Испуганный водитель последней машины не попал в ворота и въехал в столб. Когда он чуть дал вперед, чтобы совершить еще один заход, мы увидели, что у столба лежит придавленный офицер. «Стойте!» — заорал Фильнев. Хлопцы Павлишина останавливали тех, кто в раже атаки едва не выбежал за пределы зоны. Раздавленного подхватили на руки свои же и погрузили в одну из машин. Вскоре нападавшие скрылись.

Чтобы не упустить момент ликования после победы, мы срочно собрали всех в клубе и по очереди выступили перед разгоряченными товарищами. Бомштейн повторил несколько раз, что наш шанс — именно в ненасильственном сопротивлении, и брать в руки камни, прутья и дубинки следует лишь для обороны. После его речи другие члены комитета сообразили, что наша судьба действительно висела на ниточке: еще немного, и приписали бы вооруженный мятеж. Павлишин призвал вежливо отвечать на вопросы извне и лишь при попытке захвата отделения пускать в ход орудия защиты. На следующий день настало лето и началась осада. Со всех сторон, кроме кирпичного завода, зону оцепили солдаты. Приехали три «зиса» со звукоусилителями и включили все тот же семеновский торжественный голос. На этот раз он предложил всем, чей срок подходит к концу, явиться к вахте с вещами. Быстро посовещавшись, мы высчитали, что таких в отделении не более четырех сотен, и объявили, что никого удерживать не собираемся и поймем всех, кому скоро пора на волю. И вновь к вахте потянулся серый ручеек.

Один за другим подъехали несколько порожних «студебеккеров». Вышедшим велели ложиться в них, и по мере того, как кузов заполнялся, почему-то накрывали брезентом и увозили. Вся операция заняла полчаса. Спустя еще полчаса, когда вохра уже удалилась, загорелся склад с продовольствием. Караульные быстро изловили поджигателей, и после проверки списков из сейфа выяснилось, что оба из числа несбежавших стукачей. Обоих трясла дрожь. «Вы что, не видите, за кем сила?» — «Нам начальник оперчасти передал, чтоб остались». — «Что вы такого от начальника этого видали, что друзей предаете?» — «Я был на Каларгоне и больше не хочу. Сам Никифоров обещал. Вы знаете, как на Каларгоне? Я не хотел с ними сначала иметь дела. А там дверь в камеру изнутри обита гвоздями, чтобы не стучали, и пол во льду даже летом, и Никифоров со вторым старлеем загнали меня под заднее крыльцо, деревянное, и поливали водой на морозе…» — «Ясно, не продолжай». Посадив обоих под арест, мы объявили всем через членов комитета, что до особого распоряжения за зону больше никого не выпускаем.