Снег растаял в конце мая. Во всем городе колыхались бурые лужи с ледяным дном, обрамленные ноздреватым снегом. Колонны огибали их, и все равно проваливались сквозь наст, и, чтобы выбраться, месили зернистую кашу. Амнистия не коснулась политических. Все ходили злые, тем более что вохра рассвирипела — сажала ни за что в штрафной изолятор в месте под названием Каларгон, бесконечно перекидывала людей из зоны в зону. Из первого горного отделения долетела новость, что во время одной из таких перетасовок вохра убила двух старообрядцев, не желавших расходиться в разные отделения. Недалеко от изолятора конвоиры застрелили парня по имени Эмиль, якобы пытавшегося бежать. Все отделения кипели от того, что политическим не просто завернули амнистию, а еще и ужесточали режим. Комитетовцы считали, что это провокации, но не реагировать на них «фашисты» тоже не могли — никто уже не скрывал негодования из-за того, что вождь умер, а жизнь ухудшилась.
В последний вторник мая мы сидели после работы и выгребали из котелков остатки овсянки. На кирпичный завод, к которому примыкало отделение, привели триста женщин из Шестого на ночную смену. Солнце уже не уходило с небосклона, и слабый ветер из тундры был необыкновенно теплым. Колонну почему-то не пускали в рабочую зону, и, пока конвоиры сверяли списки, мужчины из Пятого облепили колючую проволоку перед запреткой и стали болтать с женщинами. Кто-то остался наблюдать за этим, стоя у барака, кто-то, кажется, написал и кинул в запретку записочку. Первое после долгой зимы тепло разморило лагерь, и все улыбались и смеялись, пока не прострекотала автоматная очередь.
В первые секунды все замерли, а потом увидели свалившегося у барака человека. Он грелся на солнце, сидя в одном белье, и вдруг теперь лежал лицом в землю. Другой, богатырского вида, держался за предплечье, из которого ползла вниз к кисти кровь. Из барака раздались крики, там тоже в кого-то попало. Автомат молчал. Стрелял начальник караула. Подхватились украинцы, вскочили все русские из нашего шахматного подполья, кто присутствовал при расстреле. На звуки пальбы из соседнего барака выбежали немцы. Простреленному пощупали пульс на горле и уволокли в санчасть. Раненого богатыря повели туда же, подхватив под здоровую руку. Слухи, бродившие в последние дни, слились в волну гнева, подступившего многим к горлу, и несколько человек не сговариваясь побежали вдоль бараков, крича, чтобы все выходили на протест. Толпа свирепела и раскалялась, и вся накопившаяся под крышкой рутины ярость взорвалась. Павлишин коротко и четко, рубя рукой воздух, объяснил своим хлопцам, что делать, и часть их встала постами через пятьдесят метров по всему периметру проволоки.
Я вернулся к воротам и застал Бомштейна с Фильневым, ломающих дверь в штаб вохры. Офицеры вылезли через окно с другой стороны и ретировались через главную вахту. Забирать документы и закрывать сейфы им было некогда, поэтому бумаги стали нашей первой добычей. Изо всех бараков к воротам потекли серые струйки — оповещая друг друга, что их сейчас найдут в списке осведомителей, убегали суки. Людей на улице всё прибывало, они поднимали с земли камни и швыряли вслед сбежавшим. За одним из стукачей гнались двое, видимо, его заклятые враги, и спасаясь, он пролез между рядами колючей проволоки в запретку. Стрелок сразу закричал, но беглец то ли не услышал предупреждения, то ли думал проскочить, но вновь застучал автомат, и, споткнувшись, человек упал, нелепо вывернув руку, как больная птица — крыло, и больше не поднялся. К вышке подбежал офицер и замахал руками, изображая крест. Толпа ринулась к нему, и тот выбежал за пределы зоны. За ним с вышек устремились стрелки. Годами жившие, как звери в загоне, мы остались предоставленными сами себе.