Я по-прежнему знал, что это обман и что прямо сейчас Кузнецов сидит в гостиничке, пьет чай с сахаром или коньяк со своим горбоносым Сироткиным, рассуждает, какая дрянь собралась за проволокой и хорошо бы ее по-тихому задавить и поставить к стенке, и что в докладе le patron придется изворачиваться и объяснять, что временно, для успокоения масс перед принятием незначительных мер, сопряженных с агентурной работой, пришлось пойти на мелкие уступки. Павлишин был очень умен, но почему-то решил не занимать крайнюю позицию, хотя она не подразумевала никакого насилия, только стойкость. Бомштейн опасался, что, если не выйти на работу, пол-отделения перестреляют для устрашения других. Немцы слушали всех, но своего мнения не высказывали. А я сидел, обхватив голову руками, потому что это была ложь — не бывает худого мира, и шагни навстречу шулеру, как твои карманы обчистят. Тем более против нас играл не просто шулер, а мошенник-людоед со стажем.

Отделение ликовало, поэтому я решил, что попробую заново поставить вопрос на обсуждение в комитете послезавтра, в понедельник, после обмена новостями с другими отделениями. Флаги на кранах участка, где долбили мерзлоту бригады Четвертого, исчезли — значит, они тоже выйдут на работу. Что ж, встретимся с партийцами и, если выйдет, поговорим. Назавтра же был вольный день. Каратовский сам нашел меня. По его словам, Четвертое избежало встречи с пожарными машинами, но их провоцировали по-другому. Не изловленные вовремя суки затеяли ссору между чеченцами и кубанскими казаками, а потом стравили украинцев и поляков. Грицяку, знакомому мне по барже «Сталин» и возглавлявшему комитет, с трудом удалось остановить резню. Я пересказал Каратовскому, как Грицяка чуть не прирезали свои за излишнее миролюбие, но тот заулыбался: «Нет, что вы, он прекрасный оратор и настоящий боец. Он очень нужен отделению именно потому, что его уважают украинцы, а у нас их много. И еще он выступает за мирное противостояние — иначе мы бы утонули в крови сук, у нас, оказывается, стучал каждый пятый».

Перед Кузнецовым на стол они вывалили сотни объяснительных стукачей, и только тогда тот понял, что в комитет входят юристы, и перестал напирать. Ему и Сироткину вручили требования. Полковник изучал их недолго и зацепился только за одно: «Вот тут вы утверждаете: „Лучшим выражением политики мира является полная реабилитация жертв войны". Кого имеете в виду-то? Жертвы войны — это советские люди, лучшие люди, которые, охраняя Родину, лишись жизни или стали инвалидами. Какие у вас тут могут быть жертвы? Сотрудничали с Гитлером — получите». Бригадир Гальчинский не выдержал: «Э, да тут таких сотрудников от силы один на десятерых. На остальных чека себе звездочки варганила, выдумывала разные небылицы и выполняла план по отправке дешевой рабочей силы на стройки товарища Сталина. Посмотрите наши дела — почти все попали в плен из-за ошибок командиров, неразберихи и бардака. Сбежать и не попасться полицаям мало кому удавалось, а потом, чтобы не подыхать, не гнить заживо, пришлось работать за миску баланды, но мы не предавали свой народ. Я из каменоломни гранит вывозил, в чем мое предательство?» Кузнецов холодно отвечал: «Компетентные органы не могут ошибаться». Делегаты махнули рукой и дальше обсуждали с комиссией только требования.