Но это всегда значит одно – дома не так уж и благополучно, как это кажется на первый взгляд.

Катя вернулась к Жужину в кабинет, тот все еще записывал дотошно показания отца Козьмы в протокол.

– Тут для вас требование ИЦ и справка. На справку обратите внимание.

Жужин сгреб бумаги, по лицу его было видно без комментариев – не сейчас, я занят.

Катя вышла. Ладно, что там насчет остальных свидетелей? В какой кабинет заглянуть на огонек?

– Запрещен к служению, но в душе пламенный христианин, – донеслось внезапно до нее из-за неплотно прикрытой двери кабинета под номером 13. – А вам известно, что по этому поводу говорили писатель Оскар Уайльд и его сизокрылая пташка художник Обри Берд-слей? Они говорили, что единственный светоч, исходивший от христианства, – это живые факелы мучеников, которых сжигали на арене Колизея.

Катя приоткрыла дверь, но заходить не стала. Напротив полицейского следователя в форме сидел, изогнувшись на стуле, закинув ногу на ногу, тощий как хлыст мужчина с землистым лицом и длинными волосами мышиного цвета. В белом костюме, в дорогих ботинках из кожи игуаны, с золотым «Ролексом» на запястье.

«Запрещен к служению»… Катя сразу вспомнила слова отца Козьмы. Это ведь некий Яков Ямщиков, его бывший сокурсник по духовной академии, бывший священник, тот, кто приехал на банкет позже всех и был все равно посажен за главный почетный стол. Значит, и его Жужин выдернул на допрос, сумел. Ай да Жужин!

– Нас интересует вечер двенадцатого июня, – бесстрастно возразил на выпад о «живых факелах» полицейский следователь, работавший в общей команде и не желавший тратить свое драгоценное время. – Где вы находились в тот вечер?

– В ресторане с друзьями гуляли. Загородном, тут у вас по соседству. Я бабки пожертвовал на детишек в фонд. На беспризорников. Я сам был шпана, жили мы с маменькой в Чертанове и дрались с пацанами с Каширки до крови. Так что это мне близко – пацанье беспризорное. А на таких сборищах банкет – первое дело. Пригласили, я и заглянул. К тому же старых знакомых встретил.

– Кто они?

– Они оба духовного сана.

– Имена, пожалуйста.

– Отец Козьма и отец Лаврентий. Лаврик… А это правда, что он тут у вас в тюряге завис? Да вы что, обалдели?

– Вы ведь тоже в прошлом лицо духовного сана – что ж вы так выражаетесь?

– Язык мой – враг мой. Нет, с Лаврушкой это вы через край хватили.

– Во сколько вы приехали на банкет в ресторан «Лесные дали»?

– Часам к девяти, кажется. Эти уже были там – отец Козьма и Лаврик. Встретились как родные.

– Вы за столом сидели вместе?

– Вместе, беседовали, трепались о том о сем. Мы ведь давно не виделись. С Козьмой я учился, а Лаврику преподавал.

– Что преподавали?

– Ораторское искусство. – Яков Ямщиков хмыкнул. – Как афинский ритор Проэрэсий отцу церкви Василию Великому. Шучу, шучу, куда нам до таких величин, таких авторитетов. Но Лаврентий парень способный. Я учил его нормальному человеческому доходчивому языку, чтобы он мог не только со старухами-прихожанками, но и с молодежью на их языке общаться. Слово божье нести в массы.

– Когда вы расстались с отцом Лаврентием в тот вечер?