В тот же день Рон отправил письмо на трех страницах своим брату и сестре на Среднем Западе. В нем он перечислял все обиды, которые нанесла ему мать, беспощадную жестокость, с которой она «выкинула моих кошек на улицу, на мороз». По этой причине он не собирался больше ухаживать за ней. Теперь он не мог ей доверять и не хотел никогда ее видеть. Он объяснял, что все случилось в момент его переезда к Шелли, которая не могла приютить еще и кошек, так что они остались у матери, которая обещала продержать их хотя бы неделю. Однако «не прошло и трех дней», как она их выкинула.
«В связи с вышеперечисленным я умываю руки и снимаю с себя всю ответственность за нее и за уход за ней. Я так сердит на мать, что в следующие несколько месяцев собираюсь официально сменить имя и фамилию».
Он уведомлял их, что переезжает в Сиэтл, где будет жить под новым именем – которое не станет им сообщать, чтобы они не раскрыли его матери.
На случай, если кому-нибудь потребуется с ним связаться, он оставлял телефон Шелли.
«Ради моего психологического благополучия в будущем мы будем общаться только посредством моего доброго ангела Мишель. Мишель очень сожалеет, что оказалась в эпицентре нашей ссоры, потому что искренне любит и меня, и мою мать. Я ни в чем ее не виню. Как всегда, я беру всю вину на себя».
Одна строка в том письме обращала на себя особое внимание:
«Мое сердце разбито, но я должен это сделать, или я сотворю нечто куда более серьезное, чего мне совсем бы не хотелось».
Братья и сестры Рона – и вездесущая Шелли – увидели в этом не желание покончить с собой, а угрозу в адрес матери.
9 октября 2001 года Рон написал Кэтрин от руки следующую записку.
«Мадам,
Данным письмом уведомляю вас, что даю миссис Мишель Нотек позволение вывезти все мои личные вещи из вашего дома и прилегающего к нему хранилища. То, что она сделает с ними дальше, не должно вас касаться. После того как вещи будут вывезены, любая связь между вами и мной будет прервана. Я молюсь, чтобы вы прожили еще сто лет в добром здравии и трезвом рассудке и чтобы каждый день на протяжении всей своей жизни вспоминали о том, как бесчеловечно со мной обошлись. Я снимаю с себя всякую ответственность за вас.
Ваш некогда любящий сын».
Рон остался совсем один. У него больше никого не было.
Только Шелли.
Глава пятьдесят четвертая
К 2001 году Лара Уотсон ушла на пенсию из дома престарелых, где долгое время работала, и захотела заняться новым проектом. У нее появилась возможность перестроить старинный монастырь в Сэнди, в Орегоне, превратив его в небольшой отель и живописную площадку для бракосочетаний. Она уже довольно давно не говорила с Шелли, что нисколько ее не печалило. Каждый раз, когда они разговаривали – о раке, о ее жизни с Дэйвом, о том, что поделывает Шейн на Аляске, – Шелли болтала, не слушая Лару, и беседа заканчивалась ничем. Каждый звонок в дом Нотеков превращался в ее монолог, после которого Шелли просто вешала трубку.
В начале июля 2001 года Никки позвонила бабушке сказать, что подумывает перебраться в Орегон и поискать новую работу. Лара, конечно, очень обрадовалась. Между ними всегда существовала очень крепкая связь. Хоть Лара и не рожала Топотушку, но все равно считала ее своим ребенком. Тори она не видела с тех пор, как та была совсем крошкой, но со старшими сестрами Нотек всегда поддерживала отношения. Сэми прекрасно училась в колледже, Никки трудилась в Беллингеме. Обе встали на правильный путь, что служило Ларе утешением.