— Дай боже помнить нам об этом чаще и вовремя…

И как обычно при возвращении в Москву утешала незыблемость перрона под ногами. Приехал, вот он и дома наконец.

Но, вообразив на своем столе письма к Закревскому и «Марию», которая теперь сделалась ему дорога, Крылов понял, что еще очень долго не избавится от чувства вины. Мог бы и в прошлом году съездить и застать старика живым. Как обрадовался бы Петр Максимович, всплеснул бы руками, заспешил бы навстречу от невысокого крыльца…

Все это предстало Крылову ясно, будто произошло на самом деле, — и не видел он ни кладбища, ни могилы с дощечкой «Закревский П. М.».

1968

Матвеевна раскинула карты снова, теперь уже на нее, на Настю. Задумалась, наморщила пергаментный лоб, пожевала собранными в пучочек губами и, желая, вероятно, смягчить то, что открылось на картах, застенчиво произнесла:

— Говорить я, Настенька, складно не умею.

— Чего же складывать, коли и так все видать? Сама уж я, ходивши к тебе, поднаторела. Вот он, мой голубчик, трефовый король, а вот она, гадюка бубновая. Легли рядом.

— А где, а где? Над твоей головой. Как ты думаешь об нем, так он и ложится. Эти, что сверху — все мысли твои, думы. А ежели бы на самом деле, то должна выпасть марьяжная постель, а постели, гляди-ка, нету.

— На кой им марьяжная, когда пуховая была, — горько пошутила Настя, и слезы в ее потемневших глазах застыли, закаменели сухими прозрачными кристаллами.

— Ну, ну, милая. Не мели. Может, и не дошло до этого. Люди, они ить тоже брешут. А карты завсегда говорят правду. Король вовсе и не глядит на нее. Она сама — о как! — в его сторону поворотилась. О как, бесстыжая! — осудила Матвеевна поведение бубновой дамы и сердито щелкнула ногтем по ее классическому профилю. — И как таких мерзавок носит земля? Али ей не известно, что у Степки двое детей? Двое! Ну, ну, поглядим-ка, чем кончится вся карусель, что тебе еще, Настенька, выпадет.

— У тебя, тетя Пелагея, всегда все кончается хорошо. Каждый раз выпадает мне счастливая карта. Раскидывать на счастье ты умеешь! Да только я своего счастья не вижу, места себе не нахожу, день от ночи по солнцу да по работе отличаю: засветало, значит, надо подыматься да собираться… Ох, кабы не ребятня моя, кабы младшенькая чуточку постарше была, кинулась бы я с Арининой кручи.

— Ну и шустра, ну и шустра. И поворачивается язык, негодница! А дети? Ты им кто? Мать али кукушка? Бросишь на кого? «Кинусь»… Подумаешь, эка неприятность — мужик загулял. Экое диво!

— Какая у нас любовь была со Степаном… Всем на зависть. Он без меня, бывало, один и есть не сядет. А запоздаю с фермы, так встречать пойдет. Я уж говорила ему, чтобы не ходил, а то бабы смеются.

— Гляди-ка, гляди-ка, так и есть. Опять трефы к твоим ногам так и ложатся, так и ложатся.

Настя охнула и уронила голову на стол, на клетчатую, кое-где подштопанную скатерку, спасительно и уютно белевшую в полумраке избы. Огня не включали, сумерничали.

— Ну поплачь, поплачь, милая, пореви, — приговаривала тихонько Матвеевна, поглаживая Настю по голове. — Где же и выплакаться, как не тут? Дома нельзя, ребятишек напугаешь, на работе тоже нельзя, совестно от людей, а на воле — не дай бог, кто увидит. Где же? Ну, отведи душеньку, дай волю слезам, все вроде бы станет легче.