— Я с повестью его хорошо знаком.

— Вы же и есть Крылов! Вот и прекрасно. Ваши письма я вам возвращу, — обрадовался главный врач участи писем Крылова. — Если вы сами здесь, зачем же их сжигать? — И отыскав в шкафу объемистый сверток, развернул, перебрал и подал Крылову две открытки и четыре письма. — Ваши?

— Мои… Знаете, я очень перед Закревским виноват.

— Возьмите на память о нем последний вариант повести, — прощающе прервал Крылова врач и вынул из свертка аккуратненькую стопку не обмятых еще листков. — Литературной ценности, как я понимаю, это произведение не представляет, но «Марию» очень любили у нас. Писатель-то свой, здешний, и сам по себе на редкость был уживчивый человек. Я сильно нарушаю волю покойного, но жаль все-таки все предавать огню. Вот, читайте! — И подвинул тетрадный лист в линейку со знакомыми строчками: буквы будто бы отражались в быстротечной воде.

— А остальное сожжете?

— Да. Я обещал.

— Читали завещание? — спросил безрукий, ожидавший Крылова во дворе, и пошел рядом, приговаривая участливо: — Автобус недавно ушел.

У ворот безрукий остановился, стесняясь, вероятно, навязывать свое общество дальше, а Крылов, посчитав, что неловко уходить молчком, похвалил природу:

— И вправду у вас здесь красивая местность, как Петр Максимович говорил.

На эти слова собеседник ответил горячим взглядом и торопливо сказал:

— Петр Максимович просил: «Посадите березку, когда умру. У могилы посадите, чтобы не было пусто…» Но деревья сажают осенью или весной, а сейчас нельзя, сейчас — лето, а осенью я обязательно посажу. Вы не думайте, посажу, раз уж обещал. Выкопаю в лесу и посажу.

Подкатил автобус, замутил своим дыханием и шумом дремотно-солнечную тишину, и Крылов влез в него съежившись, будто насквозь продрогший, с зябкой думой: а если бы он о том же попросил? Если бы Крылов, умирая, попросил бы посадить березку, кто бы ее посадил? Прежде всего друзья осудили бы: банально. Сам же, скажут, банальности осуждал. А где березку взять? Ехать в лес и выкапывать? А потом везти в такси? И как сажают березы? Они же, кажется, трудно принимаются на новых местах?

«А к чему?»— примиряюще заключил Крылов, отъезжая все дальше. И чем гуще толпились дома и реже был лес, мысли его теряли тяжесть, теплели, выравнивались, добрели, и он уже безгорестно подумал: «Не хватает ли и без того березового леса на Руси?»

Но, подъезжая к Москве, опять услыхал тоненькую тоску в своих мыслях: «А березку?» «Ну что — березку! — разозлился на самого себя Крылов. — Что ему не посадить березку, коли живет рядом с лесом? Пошел, выкопал и посадил…»

И содрогнулся от своего святотатства. О если бы он сам, здоровый, молодой, двурукий, мог точно так же клятвенно пообещать! Нет, не мог, не умел и не считал, что и это уметь должно. Оправдался бы перед самим собой: «А не все ли равно тому Закревскому, посадили на могиле березку или нет?» «Ну а при жизни? Много ли радости мы доставляем людям? Не вообще, а в отдельности, один другому, друг другу, человек человеку, не сваливая на то, что каждому воздастся от всеобщих справедливых благ? Ведь бывает, что и много труда не надо, а обрадует, как со дна морского поднимет, одно-единственное словечко, преисполненное, может, и не ума, а всего-навсего доброты…»— думал так всю дорогу Крылов, а, выходя из вагона, сказал себе со вздохом: