Она подошла к двери и принялась тарабанить что есть сил.

— Откройте! Откройте немедленно! Я хочу увидеть дочь! Где моя дочь?

Я развернул её к себе за плечи, еле оторвав от двери. Глаза, полные слёз. И безумного страха.

— Катя! — сжал я пальцы крепче, ощущая её тепло и дрожь по телу от рыданий. — Мы ей никак сейчас не поможем. Надо ехать домой и ждать. С ней врачи, они знают, что делают. Торчать тут в коридоре бессмысленно.

— Нет! — практически дралась она со мной, даже ногой лягнула в колено. изворачивалась как змея. — Отстань, отпусти! Я буду здесь! Спать, есть, жить! Я не поеду никуда. Я буду рядом с ней!

— Она без сознания! — повторил я, тоже повышая голос, и не выпуская её из своих рук. — Ты ничем ей не поможешь. Врачи тебя не пустят всё равно. Поехали домой! Завтра утром приедем к открытию.

— Нет! — лупила она меня кулаками по груди. — Отстань! Ты не понимаешь! Ты её не любишь, ты не знаешь её! Тебя не было рядом, когда она родилась, когда я её выхаживала одна, или когда она болела! Тебя не было, когда нам почти нечего было есть с ней! Не было! Вы все меня предали, все! Ты предал, обещал, что я больше не одна, заставил меня поверить в любовь, в тебя, а потом бросил.

Она явно выдохлась, затихла в моих руках. Пока я пережидал истерику, крепко прижал её к себе как будто на автомате. Теперь она тяжело дышала в мою рубашку на груди. От её слов защипало глаза и у меня. Столько времени прошло, столько воды утекло, столько мы ошибок наделали, а мне так больно от её обвинений сейчас. Я же не знал…

— У меня только Оля осталась, — плакала Катя в мою рубашку. — Только Оля. Как я без неё? Я не смогу!. Если с ней что-то случится, я тоже не стану жить.

Последняя фраза вошла в сердце лезвием и так там и застряла. Я почти чувствовал, как хлещет горячая густая кровь из раны. Я поджал губы, чтобы сейчас не наговорить лишнего и молча смотрел на неё. Я не знаю как помочь, я тоже не могу ничего сейчас. От бессилия хотелось тоже орать, что-нибудь разбить, но мы же не можем оба истерить? Кому-то из нас придётся себя в руках держать.

Катя же выпустила пар и словно очнулась. Она осторожно взглянула мне в лицо, потом на свои руки, которые лежали на моей груди и сминали ткань рубашки кулаками, и осторожно убрала их, отступив от меня на шаг. Она смотрела на меня так, словно впервые увидела. Эти внезапные объятия смутили нас обоих. Невольно я вспомнил сцену после кладбища, когда Катя так искренне и беззащитно рыдала на моём плече, а я хотел бросить весь мир к её ногам, защитить, успокоить, только бы ей не было так больно. И теперь я чувствую её боль. Да и собственной тоже с головой хватает…

— Что уставился? — спросила она.

— Поехали домой, — сказал я.

— Я остнусь тут.

— Тебе нужно отдохнуть.

— Я никуда не поеду.

— Поехали.

— Нет.

— Поехали, — настаивал я и начинал ощущать раздражение от споров. Лада себя так никогда со мной не вела, потому я её и выбрал — с ней спокойно.

— Я сказала, что никуда не поеду! — сжала она кулаки. В голубых глазах так и сверкали молнии. — Что ты мне указываешь? Ты мне никто! И Оле ты никто! Езжай и отдыхай сколько тебе влезет, ведь тебе всё равно на её жизнь!