Когда кризис у свояченицы миновал, на деньги, полученные от ее мужа, он купил в магазинчике при больнице рубашку и переоделся. Пахнувшую кровью одежду он не выбросил, а свернул в комок и, когда садился в такси, держа этот комок, как мяч, вдруг вспомнил свою последнюю законченную работу. Его испугало, что она запомнится как произведение, которое причиняет невыносимую боль. В нем под музыку в сопровождении субтитров шли впечатляющие кадры – то, что он ненавидел, считая ложью: обилие рекламы и телевизионных сериалов, новости, лица политиков, разрушающиеся мост и здание универмага, бездомные люди и слезы детей, страдающих неизлечимой болезнью.

Неожиданно его затошнило оттого, что все эти созданные им образы, рождавшие ненависть, разочарование, страдание, и часы, когда он бился дни и ночи напролет ради того, чтобы найти истоки этих чувств, он почувствовал как некое насилие. В этот миг его сознание вдруг вышло за пределы дозволенного и возникло желание открыть дверь такси, мчащегося на большой скорости, броситься на асфальт и откатиться прочь. Выносить все эти слепки действительности он был уже не в состоянии. Иными словами, когда он думал обо всем этом раньше, ему казалось, что его ненависть не проявилась в полной мере. Ему казалось, что от этих образов не исходит настоящая опасность. Однако этим душным летним днем в такси, которое везло его домой, запах крови свояченицы ударил ему в нос и старые образы вдруг обернулись для него угрозой, вызывая тошноту, не давая свободно вздохнуть. Именно тогда он подумал, что вряд ли сможет и дальше заниматься своим делом. Всего за один миг он почувствовал полное бессилие, белый свет опротивел, и все, что составляло его жизнь, показалось невыносимым.

Все произведения, сотворенные им почти за десять лет, потихоньку отдалялись от него. Они уже не принадлежали ему. Они перешли к человеку, которого он знал, или думал, что знал.

На другом конце молчали. Свояченица точно подняла трубку: вместе с каким-то постукиванием раздавались смутные звуки, похожие на дыхание.

– Алло, – он с трудом разлепил губы, – Ёнхе, это я. Ты слышишь? Мама Чиу, твоя сестра…

Презирая самого себя, с ужасом осознавая низость своего притворства и лицемерия, он продолжил:

– …уж очень она беспокоится о тебе, вот я и звоню.

Он коротко выдохнул в трубку, из которой не раздалось ни слова в ответ. Наверное, сейчас свояченица стоит босиком, как обычно. Пролежав в отделении психиатрии несколько месяцев, она выписалась и, пока все родственники хором утешали ее мужа, заявившего, что совместная жизнь с ней и его загонит тоже в больницу, приехала пожить к ним. Весь месяц – до того дня, когда она поселилась в маленькой арендованной квартирке, – они провели под одной крышей, но ее присутствие особых трудностей не создало, и почти не стесняло его. Это было до разговора с женой о ее монгольском пятне, поэтому он лишь с сочувствием и недоумением смотрел на нее со стороны.

Молчаливая по натуре, свояченица проводила все дни на лоджии, греясь в солнечных лучах последних осенних дней. Бывало, она приводила в порядок цветочные горшки, собирала опавшие листья и измельчала их или, растопырив пальцы на руках, играла с тенями на полу. А когда жена крутилась на кухне, она вела Чиу в ванную и, стоя там босиком на холодном кафеле, умывала племянника.