Эта идея могла и не прийти к нему. Если бы жена в тот воскресный вечер не попросила его помыть сына. Если бы после того, как он вынес его из ванной, обернув в огромное полотенце, он не увидел, как жена надевает на сына трусики, и не спросил: «Монгольское пятно до сих пор еще довольно большое. Когда же оно сойдет?» Если бы жена без всякого умысла не сказала: «Не знаю… Не помню точно, когда оно исчезает, но у Ёнхе, кажется, аж до двадцати лет оставалось». Если бы на его вопрос: «До двадцати?» – не последовало: «Да… Как и было сначала, размером с большой палец, голубое такое. В двадцать пятно еще оставалось и сейчас, может быть, все еще на своем месте». Именно в этот миг его потрясенное воображение нарисовало картину: из копчика женщины выходит, раскрываясь, голубой цветок. Монгольское пятно на ягодицах свояченицы и любовная сцена между мужчиной и женщиной, чьи тела сплошь разрисованы цветами, вдруг оказались соединены до невозможности точной и ясной причинно-следственной связью и отпечатались в его памяти.
В своем альбоме он рисовал безликую женщину, но перед его глазами стояло лицо свояченицы. Именно ее лицо должно было быть здесь. Впервые он изобразил ее, представив обнаженное тело, которое никогда не видел, и, нарисовав на ягодице маленькое голубое пятно, похожее на лепесток, вместе с легкой дрожью испытал эрекцию. После женитьбы, особенно когда перевалило за тридцать пять, это было едва ли не первое страстное сексуальное желание, испытанное им, и при этом четко виделся его объект. Но кто же тогда безликий мужчина, крепко обнявший женщину за шею, словно он душит ее, и в сидячей позе проникающий в нее? Он представлял себя, это должен быть он сам. От этих мыслей гримаса искажала его лицо.
Он долго искал ответ на вопрос: как убежать от этого образа. Однако он уже не мог без него обходиться. Для него не существовало другого столь же страстного и пленительного образа. Ни с чем другим ему работать не хотелось. Все выставки, фильмы, представления и подобные им события казались незначительными. Только лишь потому, что не имели отношения к этому образу. Он то и дело размышлял, словно грезил, как превратить его в реальность. Попросил друга, тоже писавшего картины, какое-то время дать ему поработать в его мастерской, установил освещение, приготовил краски для тела, белое покрывало… И если дальше развивать мысль, то оставалось самое главное – убедить свояченицу. Он долго терзался, перебирал все варианты, думал, не заменить ли ее другой женщиной, как вдруг его пронзил явно запоздалый вопрос: как он может поставить и снять порнографию, очевидную порнографию? Даже не свояченица, а просто какая-то женщина и то вряд ли примет такое предложение. Тогда, выходит, надо за большие деньги нанимать профессиональных актеров? Даже если он, сто раз пойдя на уступки, снимет желаемое, удастся ли ему этот фильм выставить на всеобщее обозрение? До сих пор он допускал, что своими произведениями, расшатывающими устои общества, может навлечь на себя беду, однако о том, что окажется в шкуре того, кого заклеймят как создателя непристойностей, еще не думал.