По совету врачей бабушке ничего о произошедшем не сообщают, и я хожу к ней в кофточке с высоким воротом. Только когда здоровье бабули перестает вызывать опасения, мы с Шарлем сообщаем ей тщательно отредактированную версию событий. Но ей и этого оказывается достаточно. Она плачет и не может остановиться. Ее понять не трудно — мальчик, которого она усыновила, которого она вырастила и любила как родного, оказывается ненавидел ее всю жизнь. А потом ради денег поднял руку на самого близкого ей человека.
Но бабушка не была бы бабушкой, если бы не смогла достаточно быстро справиться с собой. Как только слезы высыхают, она начинает действовать. Первым делом вызывается нотариус. В присутствии Шарля и ее лечащего врача бабушка переписывает свое завещание. С этого момента имя Кристофа, маркиза де Ментенон, в нем отсутствует. После к ее ложу прибывает главный управляющий финансовой империи Ментенон — правая рука Кристофа во всех его бизнес-планах. Теперь этому человеку предстоит все делать самому. По-моему он здорово рад. Это прекрасный шанс проявить себя и кое-что отложить на черный день. Никто ведь не станет думать, что все управляющие предельно чисты на руку?
Сестрам Кристофа тоже сообщают о том, что их брат разыскивается за совершение тягчайшего преступления. Почему-то мне кажется, что это известие их не удивляет.
Мне трудно понять, что творится в их головах. Неужели есть люди, для которых деньги настолько важны? Важнее жизни другого человека, важнее собственной совести?.. И ведь Кристоф не был беден! Он собирался убить меня не потому, что в противном случае стали бы голодать его сестры, или он сам. Совсем нет! Нет, не понимаю. И, наверно, никогда не пойму.
Ситуация поворачивается на 180 градусов. Если раньше бабушка тащила меня ради моей же безопасности во Францию, то теперь все уверены, что мне будет спокойнее в России. Стрельников через скайп кричит, чтобы я немедленно ехала назад. Кондрат пишет о том же. Мой продюсер спит и видит, когда же я опять буду к нему поближе, и он сможет наконец-то как следует взять меня в оборот. И я, кажется, ничего не имею против. Неужели последние события все-таки выбили из меня такую дурь, как творческий кризис?
Но ехать в Россию я пока что не могу. Как представлю, что я вновь одна-одинешенька в своем доме… В том самом, где… Нет, не могу и все тут. Спрашиваю у бабушки в силе ли еще ее разрешение пожить в Ле Туке. Она конечно же подтверждает это, хоть и очень беспокоится.
— Ты уедешь, а мы ведь с тобой так и не поговорили толком обо всем этом кошмаре. И о тех фотографиях, которые меня чуть в гроб не вогнали.
— Бабуль, там не о чем говорить. Правда. Что было — то прошло.
— Но как этот мерзавец все это время смел смотреть мне в глаза, появляться в моем доме? Я… Я приняла решение, маленькая моя. Если этот тип еще раз посмеет попасться мне на пути, я просто убью его.
— Бабуля…
Честно говоря, мне страшно. Бабушка никогда не бросает слов на ветер. А сейчас в ее голосе звучит глубокая, искренняя, непоколебимая убежденность.
— А что бабуля? Я — женщина старая, жить мне осталось всего ничего. Мне не страшно. И тюрьме долго сидеть не придется — раньше помру. А этому гаду жизнь я укорочу. С удовольствием.