— Кажется, это Ладожское озеро… Маленькая деревенька на самом берегу…

— Тоже вопрос…

— Какой?

— Из тех материалов, что вы мне передали, ясно, что в куккаревском доме никто не жил. И что супруги Кодри-ны появлялись там только летом. Верно?

— Да. Ну и что?

— А то, — Рейно снисходительно улыбнулся. — Труп Аллы, или, если хотите, будем называть ее Аликой… Так вот, труп Алики нашли именно они, когда перебирались на лето в деревню. Верно?

— Да. Ну и что ? — снова повторила я, силясь не упустить нить рассуждений Рейно.

— Значит…

— Значит? — Мысли, похожие на бесформенный говяжий фарш, забились у меня в висках.

— Значит, дом был заброшен. Во всяком случае, большую часть года. И Кодриным только предстояло обживать его после зимы. А теперь объясните мне, какого черта ехать в какое-то Куккарево, почти на пепелище, когда в городе Кронштадте существует вполне обжитая и ухоженная холостяцкая нора? Объясните! — потребовал Рейно.

— Я… Я не знаю.

— Вот видите. Это тоже противоречит логике. Нормальные любовники обязательно отправились бы в Кронштадт… На уже подготовленный плацдарм. Что мы имеем в результате?

— Труп, — вякнула я.

Рейно посмотрел на меня так, как будто я сказала какую-то непристойность.

— Труп в данном случае смущает меня меньше всего. А смущает меня цепь алогичных поступков. Зачем встречаться возле гостиницы «Астория», если можно встретиться в аэропорту? Зачем ехать в это богом забытое Куккарево, если под боком находится Кронштадт с черным бельем на кровати? И потом, эти ее родственники… Тоже нелогичные люди…

— Вы полагаете?

— А вы нет? — Рейно покопался в фотографиях и протянул мне две из них. На обеих была изображена вся доблестная четверка: Алла сидела на коленях у Нестерова, а слепая Яночка — на коленях у Филиппа. При этом Пестерев умудрился даже приобнять чужую жену.

— И в чем же вы видите нелогичность? — по инерции спросила я, хотя уже понимала — в чем.

— Идиллия, правда? Все четверо хорошо знали друг друга. Так вот, меня интересует, почему ни Кодрин, ни его жена не упомянули даже имени Пестерева?

Рейно приподнял папку с досье Аллы и потряс ею передо мной.

— Почему, я вас спрашиваю?

— Что вы пристали? — огрызнулась я. — Может быть, они не хотели выносить сор из избы… Может, им было неудобно перед вдовцом…

Он рассмеялся — холодно и безжалостно.

— Тогда одно из двух. Или Кодрин соврал вам, или вы соврали мне.

— Я?!

— Когда вы рассказывали мне о Кодрине, то упомянули, что он ненавидел Олева. Ненавидел до такой степени, что готов был утопить его в чайной ложке. По стенке размазать. Или вы преувеличили?

Я вспомнила гадливое выражение Филиного лица, когда речь зашла об Олеве Киви, и фразу «Ее жизнь превратилась в ад». И гнев скорбящего брата, обращенный на виолончелиста. И его такие прозрачные и такие яростные обвинения. Нет, Рейно прав. Филипп не стал бы стыдиться, не стал бы скрывать связь сестры с другим мужчиной: эта связь больно била по самолюбию Киви. Грех было ей не воспользоваться.

— Я не преувеличила. Филипп Кодрин действительно ненавидел своего зятя. Он готов был утопить его в чайной ложке. По стенке размазать.