И во второй раз в этот день он вспомнил Аннушку. Первый раз было, когда он лежал в куче соломы, потом же марш по улицам Москвы поглотил все сознание целиком. Странное ощущение нереальности не оставляло его до тех пор, пока он не встал здесь, на набережной, и не произвел первый холостой выстрел. Он видел знакомые дома, улицы и станции метро не из троллейбуса или такси — из танковой башни. Это обстоятельство как бы притупляло узнаваемость мест, и чудилось, что он едет по чужому, вражескому городу, а места эти всего лишь похожи на московские…

С Аннушкой они однажды переплыли озеро и долго лежали на том берегу, глядя в небо. Было так хорошо, беззаботно, что кажется, остановилось время. Сейчас Кирилл вспомнил тот день, и испытанная им тогда благодать стала медленно спускаться в танковый люк, вместе с открытым пространством.

— Триста пятнадцатый! Цель — центральные окна восьмого этажа.

Он схватился за ручки, сделал доворот.

— Цель вижу!

— Кумулятивными… три снаряда… Огонь!

Он затворил люк, и вместе со щелчком замка оборвалась всякая связь с вышним миром, и даже та малая толика благодати, что успела достичь его, мгновенно смешалась и растворилась в пороховом дыму…

Уставший от грохота, он дождался команды прекратить огонь, с трудом выбрался на броню и мгновенно заснул, будто припоздавший пахарь в своей борозде. Он спал без сна, ибо с последним выстрелом понял, что на сегодня наконец война закончилась. Она могла бы продолжиться и завтра, но сейчас он уже не мог стрелять: всякая даже самая интересная игра может утомить, и потому он спал, как спит наигравшийся ребенок среди игрушек.

А проснулся в темноте — прапорщик-водитель дергал его за штаны, бил под коленки.

— Командир! Командир!.. Бегом к триста пятьдесят второй! Объявили сбор командиров экипажей!

Кирилл спустился с танка — белели только омоновские щиты и каски, будто дорожные столбы стояли на крутом повороте да вовсю пылал весь пятнадцатый этаж, бросая тревожные отсветы на серую осеннюю воду Москвы-реки. Огонь уже перекинулся на шестнадцатый, и оттуда, будто победный фейерверк, осыпались горящие брызги неведомых фонтанов.

Он встал в строй, перед которым расхаживал маленький полковник — типичный танкист. Он говорил командирским голосом, но был ли их командиром — неизвестно, поскольку голос звучал совершенно иначе, чем в шлемофоне. Впрочем, Кириллу было все равно…

— Танкист — профессия творческая, господа офицеры, — то ли от удовольствия, то ли от скуки разглагольствовал он. — И всякий творец обязан видеть плод своего труда. Плод — это стимул творчества. Каждый из вас должен иметь представление, как действует тот или иной снаряд в условиях городского боя…

Со сна Кирилл еще не врубился в смысл его слов, не осознал, куда и зачем идет, и потому шел в Белый дом с солдатской механичностью. Ко всему прочему, смущала некоторая бесполезность стрельбы, когда от снарядов вылетали лишь стекла да драные охвостья жалюзей…

Но то, что он увидел, поразило воображение и вывернуло память, словно пустой мешок, чтобы наполнить затем неиссякаемой отвратительной мерзостью — лохмотьями человеческого тела…