— А я перед боевыми вылетами всегда урывал часок, — признался Алексей. — Когда спишь — не страшно… Слушай, Коля, где бы рубаху чистую найти в этом доме?

— Вряд ли найдешь… Спроси у Седого! Может, есть лишняя. К нему вечером жена приходила. Я видел, он уже надел чистую…

— К Седому не пойду, — отрезал он.

— Пойдем, Леша, — мягко сказал Николай. — Теперь многие от него отвернутся, проклинать станут… Не враги, свои. До утра есть время, ночью все равно штурма не будет. Посоветуй ему в последний раз. Ты же советник. Как скажешь, так он и сделает.

— Я ему говорил! — мгновенно взорвался Ерашов, но тут же скомкал себя, будто лист бумаги. — У него в мозгах Афган сидит. Это там можно было вылазки делать. Пострелял, и под прикрытие батарей, на охраняемую базу… А здесь Россия, и свои душманы коварнее всякого Востока.

— Седой хочет застрелиться, — перебил его Николай. — Он не звал тебя. Я сам пришел… Время в обрез. Его пытаются уговорить.

— В этом деле я ему не советник, — тихо проговорил Алексей. — Пусть решает сам.

— Тогда пойди и сам скажи ему! — вдруг разозлился Николай. — Что бы ты сделал на его месте?!

— Я на своем месте!

— Ну а если, Алеша?

— Я бы стреляться не стал! — заявил Ерашов. — Но ни единого человека не выпустил бы от Белого дома! Ни на «Останкино», ни на мэрию… А потом бы эти мухобойки выбросил на мостовую! — Он брякнул автоматом. — Да что теперь… Ты как думаешь, Коля, кого они пустят первыми? Кто нас резать начнет?

— А какая разница?

— Да есть разница… Хорошо бы наемников, не жалко бы было. Да они не зря москвичей вооружают. А вот из них героев делать не хочу. Знаешь, как потом напишут? «Возмущенные массы простых россиян…» — Алексей неожиданно замолчал, потушил окурок в пепельнице. — Коля! Ведь Седому стреляться нельзя! Ни в коем случае!

— Вот пойди и скажи! — подхватил Николай. — Останови его!

Ерашов подхватил автомат и стремительно пошел к двери. В ночных коридорах было пусто, лишь на поворотах и у лестничных площадок под защитой сейфов и металлических шкафов стояла охрана. Идущих освещали электрическими фонарями, узнавали и пропускали молча. Они привыкли уже двигаться в темноте, эти бесконечные коридоры были измерены шагами, и ноги безошибочно находили нужный поворот. На лестничных маршах сквозь жалюзи на окнах пробивался тот же зеленоватый свет, и вместе с ним как бы вливалась эта напряженная, звенящая тишина, висящая над Москвой. В одном из коридоров с окнами, выходящими на мэрию, Алексей услышал английскую речь. Журналисты и ночью сидели с видеокамерами на изготовку, будто тоже готовились к отражению штурма…

У Седого в кабинете горел электрический свет, протянутый от фонарных столбов возле двадцатого подъезда. После темноты он казался слепяще-ярким и раздражал зрение. Седой пытался набрать какой‑то номер по радиотелефону — там, на другом конце, не брали трубку. Они переглянулись с Ерашовым, и Алексею стало понятно — просил молчать и любой укор сейчас взорвал бы его. Тогда уже не остановить…

Он был командир экипажа, он держал управление, он поставил машину под снаряд, и теперь они вместе горели, приближаясь к земле. Можно было обвинять его, можно было кричать ему в лицо, что он сволочь и убийца, можно было даже застрелить его, но это ни в какой мере не избавило бы от летящей навстречу земли и грядущей катастрофы.