— Чушь! — сказал Патрикеев глухо.

— Думаю, сбежать вы решили, боясь, что Горн расскажет полиции вовсе не то, что там хотели бы услышать. Вскрылось много интересных подробностей, Матвей Петрович. Много. Например, как вы приучили Глашу к наркотикам.

— Я? — вскинулся Патрикеев.

— Да, вы. Ведь это вы покупали у Горна морфин для госпожи Козорезовой? Он написал об этом в своем дневнике.

— Каком дневнике?

— Обычном. Он вел дневник, — сказал я, не упоминая, что имя покупателя морфина Горн так и не указал.

— Вот идиот! — произнес Патрикеев. — Только вы, Владимир Алексеевич, и тут напрасно меня обвиняете. Я и тут не виновен. Я — человек грешный, человек страстей. Но не настолько я чудовищен, каким вы меня изображаете. Я надеялся, что со смертью Глашеньки ее ужасная история уйдет с ней в могилу, а вы…

Он встал и подошел к окну, как будто желая увеличить расстояние между нами. Теперь в его голосе звучала только страшная, глубокая обида.

— А вы — как те журналисты, что накинулись на нее после смерти. Чем вы отличаетесь? Король репортеров? Нет, король трупоедов! Только ваши коллеги грызут помаленьку, поверхностно, откусывая с краешку, а вот вы… Вы стараетесь пробраться поглубже, к самым сладким кусочкам!

— Ерунда! — грохнул я кулаком по столу. — Кто бы говорил! Вы — убийца, Патрикеев! Вы отравили Столярова! Вы убили Мишеля — когда он собрался рассказать мне про вас! Вы отравили Чепурнина! Вы хотели отравить Горна! И хотели отравить меня, потому что не могли не чувствовать, что я вас выведу на чистую воду! И теперь вы стоите передо мной и укоряете в трупоедстве! Да если бы не мое трупоедство, вы бы сейчас погрузились в пролетку, поехали бы на вокзал и — поминай как звали! И не в Тулу, где вас можно найти, а куда-нибудь подальше, пересидеть, пока эта история не забудется. И денежки, которые вы получили за свои фабрики, наверное, помогут провести несколько лет за границей, ни в чем себе не отказывая.

Патрикеев снова сел на стул и приблизился совсем близко ко мне.

— Я не приучал ее к наркотикам! — сказал он. — Это сделал Фомичев. Когда понял, что Глаша собирается от него уйти. Не знаю как, но она поддалась. Хотя все равно потом избавилась от этого старого мерзавца. Но, увы, ненадолго. Потом снова взяла к себе из жалости. Боже! Какие странные создания — женщины! Как мы страдаем из-за их красоты и глупости! Да, Гиляровский, я покупал наркотик у Горна. Но только для того, чтобы облегчить ее страдания. Она хотела бросить, но не могла. Держалась, сколько умела, а потом начинались страшные мучения, и… она умоляла меня…

— Вероятно, вы действительно сильно любили Глафиру, — сказал я. — Но…

— Да вы и сами, Гиляровский! — зло ответил Патрикеев. — Вы и сами влюбились в нее. Только признаться в этом не хотите. Вы и обвиняете меня только потому, что увидели — Глаша была моя! Вам было завидно! Вот вы сейчас сидите тут передо мной и трупоедствуете, а ведь смысл-то понятен! Если бы у Горна получился его трюк с отравлением на поминках, вы бы просто сидели и смотрели, как я умираю. Потому что уже поняли, что Глаша — моя!