Софья Алексеевна едва взглянула на меня. Зато ее «кобылки» даже оживились — мне показалось, что одна начала строить мне глазки. Ко мне подошел Патрикеев.
— Скажите честно, Гиляровский, — тихо на ухо сказал он мне. — Вы писали хоть одну из тех отвратительных заметок про смерть Глаши?
— Конечно нет.
— Спасибо, — прошептал Патрикеев. — И спасибо, что пришли. Нас мало, увы. Но это и хорошо. Мы не давали объявления о похоронах. А то сюда бы набежала толпа ее… поклонников.
— Как вы, Матвей Петрович? — спросил я.
— Я-то лучше, — с грустной усмешкой сказал Патрикеев. — А вот она…
Я посмотрел на Глафиру, лежавшую в гробу. Как и многие умершие, она была совершенно не похожа на себя при жизни и скорее напоминала восковую куклу, положенную во гроб.
— Не уберег, — сказал Патрикеев. — Не уберег! Как я теперь буду жить? Вы не знаете, Гиляровский, и никто не знает… Я никому никогда не говорил, но вам скажу, потому что вы — человек посторонний, и скоро мы с вами расстанемся. Я ходил на каждый ее концерт. Она ведь пела только для меня. Она сама так сказала — мол, пою только тебе, когда ты в зале. А если тебя нет, то и петь не хочется. Вы представляете, каково мне было? Сидеть среди толпы восторженных идиотов и знать, что поет она только мне одному. Видеть все эти овации, цветы и подарки…
— Но почему вы не открывали своих чувств? — спросил я. — Кажется, это уже не считается зазорным.
— Она не хотела, — ответил Патрикеев. — Да и есть другие обстоятельства…
Двое служителей подошли к гробу. В руках у них были молотки. Длинные гвозди они держали во рту. Накрыв крышкой гроб, они быстро начали забивать его гвоздями. Чепурнин отошел на два шага, отвернулся и сунул в рот незажженную сигару. Только Горн, слегка пошатываясь, так и стоял, глядя себе под ноги.
— Паша, вон, с утра уже надрался, — сказал Патрикеев.
Подошел Чепурнин:
— Гиляровский, — сказал он. — Вы зачем здесь?
Я пожал плечами. Я и сам не очень понимал — зачем.
Служители взяли за ремни у самого гроба, подняли его и подступили к могиле. Я услышал команду старшего из них, данную шепотом: «Раз, два, давай». Они начали медленно травить ремни вниз, гроб слегка качнулся, опустился на уровень земли, потом ушел вниз и с глухим стуком встал на кирпичи на дне могилы. Служители вытащили ремни. Двое из них взялись за лопаты и встали у большой кучи коричневой глины. Кто-то из «кобылок» начал всхлипывать. Священник собрал свои вещи, принял от Чепурнина плату и пошел в сторону выхода с кладбища.
— Софья Алексеевна, хотите что-то сказать? — спросил Патрикеев. Но старуха просто повернулась к своим девушкам, подняла руку и дала им знак.
Тихо-тихо «кобылки» запели удивительно простыми и искренними голосами. Запели так, как никогда на моей памяти не пели они на концертах:
Патрикеев стоял, глядя на могилу, и морщился, стараясь сдержать слезы. И у меня на душе стало тяжело, как будто и я провожал любимую женщину. Матвей Петрович нагнулся, сгреб своей ручищей глину с кучи и со стуком бросил на гроб. За ним подошли к куче Чепурнин и Горн. Потом наступила моя очередь — и я также кинул горсть земли вниз. Стук ее о доску крышки гроба прозвучал как одиночный стук сердца.