— Прикажете подавать?
Матвей Петрович медленно кивнул.
— И бутылку арманьяка, братец, захвати! — буркнул Чепурнин, а потом начал прикуривать от свечки. — Утопим парочку моряков, а?
Он подмигнул мне, блеснув стеклышком пенсне, и выпустил большой клуб дыма.
— Надо выпить, надо, — сказал Горн, провожая взглядом официанта. — Внутри все горит…
— А давно хотел спросить тебя, Павел Иванович, — сказал Чепурнин. — С чего это ты так пьешь? Ведь ты пьешь как лошадь! А? С горя небось? Так только с горя пьют. Что у тебя за горе?
Горн поднял взгляд, и я вдруг увидел в нем мутную тяжелую злость.
— С горя, Егор, с горя, — сказал он и икнул.
— Оставь ты его, — попросил Патрикеев.
— Ничто! — огрызнулся Чепурнин. — Ничто! Ему долго не прожить с таким-то пьянством. Пусть уж покается. Да ты, Паша, и в церковь-то, наверное, никогда не ходишь? А почему? Только не говори, что ты, как и я, в бога не веруешь! Ты же немец, хоть и во втором поколении. Киндер, кюхе, кирхе! Дети, кухня и церковь!
Горн отрицательно помотал головой:
— Я не немец, Егор, перестань. И вообще это про женщин сказано.
— Кюхе у тебя есть, да только ты варишь там ядовитые блюда.
— Лекарства и средства! — поднял палец Горн и снова икнул.
— Но в церковь-то не ходишь?
— Нет.
— А-а-а! Вот видишь, потому что ты боишься бога, Паша. А чего боишься? Ну, а вы, Гиляровский, — обратился ко мне Чепурнин. — Пьете ли вы? Или так пришли? Посидеть, послушать, а потом и пропечатать все в газетенке?
— А вы, Егор Львович? — спросил я в ответ.
— Я пью редко, да метко, — ответил тот. — Сегодня, например, провожаю любовь… Думал, свою, а оказалось — его. — Он указал на Патрикеева.
Уронив голову на кулак Матвей Петрович смотрел на лицо Глаши и, казалось, не замечал больше выпадов Чепурнина.
Вошли два официанта. Один, с тележкой, стал расставлять блюда, а второй штопором открыл пузатую бутылочку арманьяка.
— Спасибо, — как бы очнувшись, сказал им Патрикеев. — Идите, мы дальше сами.
Официанты вышли. Патрикеев разлил арманьяк по рюмкам и взял свою. Он встал. За ним встал и я. Чепурнин, покривлявшись, тоже встал, а Горн схватил рюмку и тут же выпил. Но на него уже не обращали внимания.
— Пью за тебя, Глаша, — сказал Матвей Петрович и замолк. Он стоял — большой, сгорбившийся, словно придавленный потолком. Потом вздохнул и выпил в один глоток. Я — следом за ним. Чепурнин же стоял нетвердо, покачиваясь, держась одной рукой за спинку стула. Наконец он заговорил:
— А вот если бы ты, Матюша, тогда помер от яда, то и не пил бы сейчас за Глашу. Уже сейчас бы встретил ее там… Если, конечно, там что-то существует. В чем ни наука, ни я совершенно не уверены. Вот ведь парадокс! — повернулся он к нам, указывая на портрет. — Мы тут лицезреем это прекрасное лицо, а ведь в данный момент ее, должно быть, уже глодают черви. Нет, вы только представьте себе эту картину! Черви в носу, черви в глазах, все шевелится…
— Дурак! — крикнул Горн, поднимая голову. — Что ты такое говоришь!
И он снова икнул, отчего вся его злость тут же стала комичной.
— Да ладно! Я знаю, Матюша, тебе противно, — продолжал Горн, — Ты человек не рассудочный, как я, а чувственный. Да-с… И, похоже, верующий. Тебе горько! А кому же горше, тебе или мне? Ты-то думаешь, что сия прекрасная персона на небесах вкушает амброзию с ангелами. Потому как ты веришь в это. А я… Я материалист! Я человек чистого разума. И я, увы, знаю — черви! Черви и плоть!