— Да, — ответил Горн и икнул.

Ветошников вынул из кармана своего пальто сложенный листок бумаги и развернул его в воздухе.

— Вот предписание о вашем задержании. Пройдемте со мной. Если не подчинитесь… — Никифор Сергеевич кивнул в сторону городовых.

— За что? — пролепетал Горн.

Я взглянул на Патрикеева. Тот сидел, уставившись в пол.

— Вы задержаны по подозрению в двойном убийстве, — ответил Ветошников и торжествующе посмотрел на меня. Я встал:

— Никифор Сергеевич, позвольте…

Но договорить я не успел. Послышался грохот. Мы все обернулись в тот момент, когда Чепурнин начал падать, опрокидывая стулья и портрет Глаши Козорезовой. Я первым очутился возле него. Вспомнив, что делал Горн во время отравления Патрикеева, я крикнул, чтобы принесли воды. Чепурнин бился в конвульсиях, лицо его посинело. Рука судорожно сжимала золотое пенсне, ломая оправу.

Когда лакеи принесли воду, было уже поздно. Егор Львович Чепурнин умер.

— В тройном убийстве, — сказал Ветошников.

Проснулся я поздно. Чувствуя себя совершенно разбитым, я с трудом встал и дотащился до ванной комнаты, где занялся утренним туалетом. Из зеркала на меня таращился человек с круглой помятой рожей и всклокоченными, почти седыми волосами. Усы на его физиономии висели вниз клешнями дохлого краба.

Сев за стол, я выпил чашку чая и принялся за утренние газеты, ожидая, что мои коллеги уже успели опубликовать все подробности вчерашнего ареста. Я пролистал каждую газету до последней полосы, но так ничего и не нашел — ни одного упоминания. Странно! Значит, полиция решила не давать информацию в газеты? Но почему?

Я не боялся, что репортеры смогут отбить у меня хлеб — в конце концов, только я так долго и подробно работал по этой теме. И только у меня была вся информация по ней. Но вот так — вообще ни единой строчки в утренних газетах?

Надевая бушлат, я подумал, что Захар Борисович Архипов был прав, говоря, что посещение морга по утрам скоро войдет у меня в привычку! Потому что именно туда я и направился. Именно там были ответы на самые главные вопросы этого дела.

Подъезжая к зданию Тверской части, я увидел, как доктор Зиновьев выходит из дверей морга с зонтом в руке.

— Павел Семенович! — окликнул я его. — Вы уходите?

— За папиросами выскочил. Здравствуйте, Владимир Алексеевич, вы ко мне?

— К вам.

— Проходите сразу в мой кабинет, я сейчас вернусь.

И вот я снова иду по коридору морга, заглядывая во все открытые двери. В предпоследнем зале я наконец увидел Любу со шваброй в руках — она мыла кафельный пол.

— Здравствуйте, Люба! — сказал я. — Мы встретились с Павлом Семеновичем, и он попросил меня подождать в кабинете.

Девушка кивнула, продолжая свое дело. Я еще немного помялся в дверях, придумывая, как бы продолжить общение, привлечь ее внимание, но, поняв, что она не расположена к разговору, прошел прямо в кабинет. Зиновьев скоро вернулся, бросил папиросные пачки в ящик стола, оставив одну перед собой, и сел напротив в кресло.

— Мне влетело из-за вас, — сказал он. — Впрочем, я начал к этому уже привыкать. Скажите, Владимир Алексеевич, с какой стати я вам рассказываю про наши полицейские дела? Я вот и сам никак понять не могу!