Он выпил свою рюмку и закричал в лицо Патрикееву:

— Ты понимаешь?! Понимаешь, Матвей?! Как мне сейчас? Каково? Когда у меня перед глазами эта картина — ее лицо в гробу и ползающие по нему червяки!

Он стал растирать кулаком слезы, потекшие из глаз.

— Я понимаю, Егор, — тихо сказал Патрикеев. — Я тебя ненавижу, но понимаю. Мне, наверное, действительно должно быть легче, чем тебе. Ведь если я помру, то встречу и Глашу и всех… А ты будешь просто гнить в могиле — один-одинешенек. И с твоей точки зрения чистого материализма, наверное, все так и есть. Но только мне не легче от этого. Нисколько.

Он взял бутылку.

— Я люблю этот портрет, — сказал он, наливая себе. — Если вы посмотрите на него внимательно, то увидите — Глаша тут не улыбается, нет. Но ты этого даже не замечаешь. Потому что — глаза… Какие у нее счастливые глаза! А знаете почему? Это был первый день, когда она ответила на мою любовь. Мы были на бегах. Видите — вон там — часы? Это часы ипподрома. Сколько на них?

— Три четверти пятого, — сказал я.

— Не четвертого? — спросил Горн, щурясь.

Чепурнин мельком взглянул на портрет и уставился в стол.

— Три четверти пятого, точно, Владимир Алексеевич, — сказал Патрикеев. — Я до минуты знаю, когда стал счастлив. И до минуты, когда стал самым несчастным. Выпьем за то, чтобы никогда не знать срока своего горя.

— Дай мне бутылку, — сказал вдруг Горн.

— Зачем? — спросил Патрикеев.

— Ты наливаешь слишком помалу. Надо так. Давайте сюда рюмки!

Мы пододвинули ему свои рюмки, и он быстро налил их под самый обрез.

— Вот, — ухмыльнулся аптекарь. — Еще могу… А!

Но тут он так неудачно махнул бутылкой, что свалил все три рюмки на стол и арманьяк начал растекаться по скатерти.

— Парррдон! — смутился аптекарь и икнул. — Ну-ка, еще раз.

Он снова составил три рюмки.

— Брось, — сказал Чепурнин. — Давай лучше я!

— Нет! — ответил Горн и снова разлил арманьяк. — Увы, с этой бутылкой все.

Он бросил пустую бутылку под стол. Чепурнин взял свою рюмку и посмотрел ее на просвет:

— Поздно уже, Матюша, плакать. Черт с ними, с поминками. Поехали лучше в «Яр» или «Стрельну».

— Зачем? — хмуро спросил Патрикеев.

— Там — живые, — ответил Чепурнин.

Горн пододвинул ко мне рюмку, а другую взял себе.

— Выпьем на дорожку и поедем, — сказал Чепурнин, поправляя пенсне.

— Нет, — отрезал Патрикеев. — Вы, если хотите, езжайте, а я тут посижу — попрощаюсь.

Он кивнул в сторону портрета.

— И я не поеду, — сказал Горн. — Надоели вы мне. До смерти надоели. Выпью и — домой. А вы, Гиляровский?

— А я и пить не буду.

— Почему? — спросил аптекарь.

— Не хочу, — ответил я, отодвинул рюмку и скрестил руки на груди.

— Как хотите, — ответил Горн и поднес рюмку к губам.

В этот момент дверь распахнулась, и в зал ввалился Никифор Сергеевич Ветошников в сопровождении трех городовых в мокрых шинелях.

— Добрый вечер честной компании! — сказал он. — Прошу оставаться на своих местах. Здравствуйте, Владимир Алексеевич, не ожидал вас тут увидеть.

— В чем дело? — спросил Горн, расплескав от неожиданности содержимое рюмки себе на грудь.

— Господин Горн? Павел Иванович? — спросил Ветошников, обращаясь к нему: