Он снова вынул платок и снова высморкался.

— Ну что же, — сказал я. — Тут ничего не поделаешь.

Я дошел до того места, где меня ждал Водовоз, и приказал ехать домой. Пролетка тронулась. Я оглянулся — Фомичев все так же стоял около двери дома с платком, зажатым в руке.

Я еще не знал, что вижу его в последний раз.

Утром об этом написали все московские газеты.

«Вчера поздно ночью возле Каменного моста была зарезана певица Глафира Козорезова. Убийца — ее собственный аккомпаниатор А. В. Фомичев. Прохожие, ставшие свидетелями убийства, обратились к дежурившему городовому Сапрыкину, который начал преследование преступника. Тот, убегая от полицейского, взбежал на мост, перелез через перила и прыгнул в реку. Спустя час его тело прибило к берегу. Полиция предполагает, что убийство было совершено из ревности. Покойная состояла в хорошо известном хоре С. А. Кобылиной, участницы которого зачастую совмещают певческую деятельность с поиском богатых покровителей у публики. Вероятно, и девица Козорезова также нашла себе покровителя, что могло не понравиться ее бывшему ухажеру. Вопрос о месте погребения Козорезовой сейчас решается. Судя по ажиотажу, поднявшемуся в среде поклонников женских хоров, девица пользовалась благосклонностью многих».

Я выронил газету. Перед моими глазами Глаша стояла как живая, я слышал ее голос, видел полузакрытые глаза. Я прекрасно помнил и ее смех, и отчаяние, и манеру говорить, двигаться… Как старательно она бежала от судьбы обычной «кобылки», как скрывала свою любовь к Патрикееву!.. А еще я вспомнил нож, которым Фомичев угрожал мне у подъезда Купеческого клуба. Если бы я тогда не повел себя так легкомысленно! Если бы схватил Фомичева и сдал его первому попавшемуся городовому! Возможно, Глаша сейчас была бы жива. Да, я был виноват, но виноват по незнанию. А вот автор этой заметки… Каким же ничтожным надо было быть журналистом, чтобы вот так, ради сальных подробностей, ради легкого зубоскальства, не понять человека, не изучить его жизнь, не написать о нем хотя бы одной строчки правды! И даже если тебя торопит редактор, даже если наборщик в длинном кожаном фартуке нетерпеливо постукивает своим шилом по отлитым металлическим строчкам — разве стоит это того, чтобы втиснуть совершенно незнакомого тебе человека, да еще и женщину, женщину, зарезанную ночью пьяным ревнивцем, — в фельетонный шаблон. Ради нескольких строчек в газете — убить человека еще раз! Уже не физически, а духовно! Нет, я непременно поеду в эту газету и удушу мерзавца!

Я взял другие газеты, начал читать их и, к своему ужасу, понял — все! Буквально все писали об этом убийстве как под копирку! Кто-то давал больше подробностей, кто-то меньше, но набор фактов у всех был один. И отношение к погибшей почти не различалось.

Что же? Мне придется задушить всех криминальных репортеров Москвы?

Я подошел к буфету, налил себе стакан водки и выпил залпом. В память о Глаше. Потом подошел к столу и стал писать сам. Стал писать правду о человеке и музыканте, которого узнал случайно.