— Научить тебя читать, что ли? — несколько раз раздражённо предлагал мальчик. — Ничего легче на свете нет!

— Нет, спасибо.

— Если ты, конечно, не тупица.

Вот-вот.

При любой возможности она проскальзывает за штору и смотрит вдаль, на свой старый дом и на море, каждый день разное — зелёное, серое, серо-зелёное, серо-голубое, — и жаждет почувствовать в волосах ветер, а под ногами — прохладные ступеньки маяка.

— Ты ещё здесь? Да что ты там делаешь, на что глазеешь?

Она не говорит.

Днём она приходит его купать. Ленни помогает: сносит вниз грязную воду, таскает наверх чистую, опускает мальчика в ванну и вынимает оттуда, когда тому нужна помощь. Помощь нужна всегда. Каждый день Эдвард объявляет, что в помощниках не нуждается, что его мышцы окрепли и что сегодня он обойдётся сам, но каждый день приходится ему помогать.

Да Ленни и не против. Он послушно ждёт в коридоре и при любой возможности поглядывает из-за двери на девочку.

Лампёшка, как положено, считает до ста тридцати пяти и больше не ошибается. Называет спайку спайкой, а не хвостом. Зовёт мальчика Эдвардом, а не Рыбом. Сдувает пыль с книг и вперемешку расставляет их по полкам. Собирает в саду цветы и ставит их в вазочку рядом с его тарелкой. И тут же забирает, потому что ему это кажется смешным. Он же не корова! Она надраивает грязные окна, очень медленно и тщательно, особенно то окно. Она думает об отце и беспокоится. Время от времени она гуляет по саду и посматривает на то самое дерево с веткой, что тянется к ограде.

Так отныне и проходят дни.

Она появляется каждое утро, эта девчонка, и каждое утро он вынужден заново привыкать к тому, что это она, а не Йозеф, спокойный и невозмутимый, всегда точно зна-ющий, что нужно делать. Привыкать к тому, что ей приходится вечно всё объяснять и чаще всего без толку. Что она тупица, даже читать не умеет, и как же она бесит его тем, что без конца вертится у кровати, а потом прячется за занавеской и пялится в окно или что она там делает. Пока он не рявкнет на неё как следует — это обычно помогает.

Спровадив её, он приступает к тренировкам: делать это у неё на глазах он не желает.

Он упражняется до посинения, влезает в сбрую, подтягивается на перилах помоста и подстёгивает свои мышцы, гаркает на них, чтобы крепчали, не ныли, а держали его на ногах! Но они слушаются его с таким трудом, с таким трудом… да если честно, совсем не слушаются.

До того, как Йозеф… Когда Йозеф ещё был жив, удавалось иногда сделать пять шагов подряд. А то и шесть. А теперь? Два, самое большое — три. Это даже не шаги, а какие-то неуклюжие прыжки. И тут опять входит она, скачет вприпрыжку на этих своих ногах, на ступнях, словно на свете нет ничего проще, словно она издевается над ним.

Тогда ему только и хочется, что покусать её, помучить, довести до слёз.

Но получается это, только если он запрещает ей смотреть в окно. Шторы не раздвигать, приказывает он. Всё сделала — мигом вниз. Пусть себе смотрит в окно где-нибудь в другом месте.

— Буду смотреть, где захочу! — кричит она.

Но на глазах уже выступают слёзы, ха-ха!