– Спасибо, месье Кот, и помните, мы вас, уголовную сволочь, будем нещадно давить, как и ваших красных коллег. А теперь идите…
…Ну я и пошел к свату, сказал, что проигрался, а не то позора не оберешься. А квитанция в пальто была.
– Ну что же, Спиридон, – Тыльнер встал, потянулся – с нападением на вагон мы с тобой разобрались. Теперь отведут к народному следователю Трегубскому, он магазином и займется.
– Спасибо, начальник, – Спирька встал, причесался, привел себя в порядок, закинул руки назад и пошел к двери.
Зазвонил телефон.
– Тыльнер у аппарата. Здравствуйте, Федор Яковлевич, вот беседуем о давешних французах. Кто беседует? Оловянников… Не знаете… Это субинспектор Линейного отдела… Что же все, что есть…
Тыльнер положил трубку.
– Нас в ЧеКу зовут.
Семферополь-Москва.
Лена Иратова разложила пасьянс, но делала это невнимательно, поглядывая в окно.
А за окном творилось нечто странное. Непонятные люди тащили мешки опавшей листвой и посыпали перрон.
Администратор Брославский что-то объяснял начальнику станции.
В купе влетела гримерша.
– Леночка, солнышко, красавица, на грим.
– Какой грим, Анечка?
– Стоим четыре часа, станция чудесная. Режиссер вздумал снять Ваш крупный план.
– Смешно, а где мое платье?
– Все готово – и платье, и шляпка.
На перроне осветители устанавливали прожекторы. Стояла обычная киношная суета.
Разумный подошел к Лене.
– Леночка, милая, сцена несложная, но Вы должны ее сыграть как богиня. Вы в трауре сидите на станционной скамейке, вечер, перрон пуст, Вы на опалой листве зонтиком пишите имя любимого, ветер сразу же уносит листья, как Вашу надежду на встречу. По перрону идут два офицера, они видят красивую грустную даму в трауре, проходят мимо, подносят руку к козырьку, понимая, что это офицерская вдова. Все. Это снова сцены. Дальше Ваш крупешник, крупешник офицеров, Ваш взгляд им вслед. Вы посмотрите, какое отчаяние. Уездная Россия, еще не тронутая революцией. Так, начинаем.
Лена подошла к скамейке и села.
– Камера! Начали!
Она зачертила зонтиком на листве, пытаясь написать имя Олег.
Она не обращала внимания ни на свет, ни на стрекотание камеры.
Пыталась написать имя, но лежащий под лавкой помреж махами имитировал ветер, и буквы из листьев уносились вдоль перрона.
МЧК.
Мартынов встретил коллег с самоваром и свежими бубликами с маком.
– Думать давайте, что у нас за бандочка французов объявилась. Какие-то уголовники прямо из романа Эжена Сю, новые московские тайны. По городу слухи идут. Да вы пейте чай-то, – улыбнулся Мартынов.
Он был красив, синеглаз, тонок в талии, с копной смоляных волос, а главное – он всегда был расположен к людям.
– Яша, – сказал Тыльнер, – все, что мы нашли, ты знаешь. Историю с вагоном сейчас крутим.
– А налет на квартиру Громова?
– Работаем с горничными и, конечно, с гостями. – Тыльнер взял бублик, разломал, налил себе стакан чаю, положил сахар, размешал.
– Ты, Георгий, сюда чай пришел пить? – поинтересовался Мартынов.
– А почему нет?
– Разрешите? – в комнату вошел Николаев. – Я, Федор Яковлевич, беседу вашу услышал и хочу заметить, что когда в конце семнадцатого сей, тогда еще гимназист, пришел к нам работать, наглости ему занимать не надо было.